Сергей Гандлевский - Стихотворения

Не жалею, не зову, не плачу,

Не кричу, не требую суда.

Потому что так и не иначе

Жизнь сложилась раз и навсегда.

1981

Дай бог памяти вспомнить работы мои,

Дать отчет обстоятельный в очерке сжатом.

Перво-наперво следует лагерь МЭИ,

Я работал тогда пионерским вожатым.

Там стояли два Ленина: бодрый старик

И угрюмый бутуз серебристого цвета.

По утрам раздавался воинственный крик

“Будь готов”, отражаясь у стен сельсовета.

Было много других серебристых химер —

Знаменосцы, горнисты, скульптура лосихи.

У забора трудился живой пионер,

Утоляя вручную любовь к поварихе.

Жизнерадостный труд мой расцвел колесом

Обозрения с видом от Омска до Оша.

Хватишь лишку и Симонову в унисон

Знай бубнишь помаленьку: “Ты помнишь, Алеша?”

Гадом буду, в столичный театр загляну,

Где примерно полгода за скромную плату

Мы кадили актрисам, роняя слюну,

И катали на фурке тяжелого Плятта.

Верный лозунгу молодости “Будь готов!”,

Я готовился к зрелости неутомимо.

Вот и стал я в неполные тридцать годов

Очарованным странником с пачки “Памира”.

На реке Иртыше говорила резня.

На реке Сырдарье говорили о чуде.

Подвозили, кормили, поили меня

Окаянные ожесточенные люди.

Научился я древней науке вранья,

Разучился спросить о погоде без мата.

Мельтешит предо мной одиссея моя

Кинолентою шосткинского комбината.

Ничего, ничего, ничего не боюсь,

Разве только ленивых убийц в полумасках.

Отшучусь как-нибудь, как-нибудь отсижусь

С Божьей помощью в придурковатых подпасках.

В настоящее время я числюсь при СУ —

206 под началом Н. В. Соткилавы.

Раз в три дня караульную службу несу,

Шельмоватый кавказец содержит ораву

Очарованных странников. Форменный зоомузей посетителям на удивленье:

Величанский, Сопровский, Гандлевский, Шаззо —

Часовые строительного управленья.

Разговоры опасные, дождь проливной,

Запрещенные книжки, окурки в жестянке.

Стало быть, продолжается диспут ночной

Чернокнижников Кракова и Саламанки.

Здесь бы мне и осесть, да шалят тормоза.

Ближе к лету уйду, и в минуту ухода

Жизнь моя улыбнется, закроет глаза

И откроет их медленно снова – свобода.

Как впервые, когда рассчитался в МЭИ,

Сдал казенное кладовщику дяде Васе,

Уложил в чемодан причиндалы свои,

Встал ни свет ни заря и пошел восвояси.

Дети спали. Физорг починял силомер.

Повариха дремала в объятьях завхоза.

До свидания, лагерь. Прощай, пионер,

Торопливо глотающий крупные слезы.

1981

Рабочий, медик ли, прораб ли —

Одним недугом сражены —

Идут простые, словно грабли,

России хмурые сыны.

В ларьке чудовищная баба

Дает “Молдавского” прорабу

Смиряя свистопляску рук,

Он выпил, скорчился – и вдруг

Над табором советской власти

Легко взмывает и летит,

Печальным демоном глядит

И алчет африканской страсти.

Есть, правда, трезвенники, но

Они, как правило, говно.

Алкоголизм, хоть имя дико,

Но мне ласкает слух оно.

Мы все от мала до велика

Лакали разное вино.

Оно прелестную свободу

Сулит великому народу.

И я, задумчивый поэт,

Прилежно целых девять лет

От одиночества и злости

Искал спасения в вине,

До той поры, когда ко мне

Наведываться стали в гости

Вампиры в рыбьей чешуе

И чертенята на свинье.

Прощай, хранительница дружбы

И саботажница любви!

Благодарю тебя за службу

Да и за пакости твои.

Я ль за тобой не волочился,

Сходился, ссорился, лечился

И вылечился наконец.

Веди другого под венец

(Молодоженам честь и место),

Форси в стеклянном пиджаке.

Последний раз к твоей руке

Прильну, стыдливая невеста [1] ,

Всплакну и брошу на шарап.

Будь с ней поласковей, прораб.

1979

Вот наша улица, допустим,

Орджоникидзержинского,

Родня советским захолустьям,

Но это все-таки Москва.

Вдали топорщатся массивы

Промышленности некрасивой —

Каркасы, трубы, корпуса

Настырно лезут в небеса.

Как видишь, нет примет особых:

Аптека, очередь, фонарь

Под глазом бабы. Всюду гарь.

Рабочие в пунцовых робах

Дорогу много лет подряд

Мостят, ломают, матерят.

Вот автор данного шедевра,

Вдыхая липы и бензин,

Четырнадцать порожних евро-

бутылок тащит в магазин.

Вот женщина немолодая,

Хорошая, почти святая,

Из детской лейки на цветы

Побрызгала и с высоты

Балкона смотрит на дорогу.

На кухне булькает обед,

В квартирах вспыхивает свет.

Ее обманывали много

Родня, любовники, мужья.

Сегодня очередь моя.

Мы здесь росли и превратились

В угрюмых дядь и глупых теть.

Скучали, малость развратились —

Вот наша улица, Господь.

Здесь с окуджававской пластинкой,

Староарбатскою грустинкой

Годами прячут шиш в карман,

Испепеляют, как древлян,

Свои дурацкие надежды.

С детьми играют в города —

Чита, Сучан, Караганда.

Ветшают лица и одежды.

Бездельничают рыбаки

У мертвой Яузы-реки.

Такая вот Йокнапатофа

Доигрывает в спортлото

Последний тур (а до потопа

Рукой подать), гадает, кто

Всему виною – Пушкин, что ли?

Мы сдали на пять в этой школе

Науку страха и стыда.

Жизнь кончится – и навсегда

Умолкнут брань и пересуды

Под небом старого двора.

Но знала чертова дыра

Родство сиротства – мы отсюда.

Так по родимому пятну

Детей искали в старину.

1980

Чикиликанье галок в осеннем дворе

И трезвон перемены в тринадцатой школе.

Росчерк ТУ-104 на чистой заре

И клеймо на скамье “Хабибулин + Оля”.

Если б я был не я, а другой человек,

Я бы там вечерами слонялся доныне.

Все в разъезде. Ремонт. Ожидается снег —

Вот такое кино мне смотреть на чужбине.

Здесь помойные кошки какую-то дрянь

С вожделением делят, такие-сякие.

Вот сейчас он, должно быть, закурит, и впрямь

Не спеша закурил, я курил бы другие.

Хороша наша жизнь – напоит допьяна,

Карамелью снабдит, удивит каруселью,

Шаловлива, глумлива, гневлива, шумна —

Отшумит, не оставив рубля на похмелье…

Если так, перед тем, как уйти под откос,

Пробеги-ка рукой по знакомым октавам,

Наиграй мне по памяти этот наркоз,

Спой дворовую песню с припевом картавым.

Спой, сыграй, расскажи о казенной Москве,

Где пускают метро в половине шестого,

Зачинают детей в госпитальной траве,

Троекратно целуют на Пасху Христову.

Если б я был не я, я бы там произнес

Интересную речь на арене заката.

Вот такое кино мне смотреть на износ

Много лет. Разве это плохая расплата?

Хабибулин выглядывает из окна

Поделиться избыточным опытом, крикнуть —

Спору нет, память мучает, но и она

Умирает – и к этому можно привыкнуть.

1981

Молодость ходит со смертью в обнимку,

Ловит ушанкой небесную дымку,

Мышцу сердечную рвет впопыхах.

Взрослая жизнь кое-как научилась

Нервы беречь, говорить наловчилась

Прямолинейною прозой в стихах.

Осенью восьмидесятого года

В окна купейные сквозь непогоду

Мы обернулись на Курский вокзал.

Это мы ехали к Черному морю.

Хам проводник громыхал в коридоре,

Матом ругался, курить запрещал.

Белгород ночью, а поутру Харьков.

Просишь для сердца беды, а накаркав,

Локти кусаешь, огромной страной

Странствуешь, в четверть дыхания дышишь,

Спишь, цепенеешь, спросонок расслышишь —

Ухает в дамбу метровой волной.

Фото на память. Курортные позы.

В окнах веранды красуются розы.

Слева за дверью белеет кровать.

Снег очертил разноцветные горы.

Фрукты колотятся оземь, и впору

Плакать и честное слово давать.

В четырехзначном году, умирая

В городе N , барахло разбирая,

Выроню случаем и на ходу

Гляну – о Господи, в Новом Афоне

Оля, Лаура, Кенжеев на фоне

Зелени в восьмидесятом году.

1981

О. Е.

Ливень лил в Батуми. Лужи были выше

Щиколоток. Стоя под карнизом крыши,

Дух переводили, а до крыши самой

Особняк пиликал оркестровой ямой.

Гаммы, полонезы, польки, баркаролы.

Маленькие классы музыкальной школы.

Черни, Гречанинов, Гедике и Глинка.

Маленькая школа сразу возле рынка.

Скрипка-невеличка, а рояль огромный,

Но еще огромней тот орган загробный.

Глупо огорчаться, это лишь такая

Выдумка, забава, музыка простая.

Звуки пропадали в пресноводном шуме,

Гомоне и плеске. Ливень лил в Батуми.

Выбежали стайкой, по соседству встали

Дети-вундеркинды, лопотали, ждали

Малого просвета. Вскоре посветлело,

И тогда Арчилы, Гиви и Натэлы

Дунули по лужам, улицам, бульварам.

В городе Батуми вровень с тротуаром

Колебалось море, и качался важный

“Адмирал Нахимов” с дом пятиэтажный.

Полно убиваться, есть такое мненье,