Владислав Холшевников - Мысль, вооруженная рифмами
(Отрывок)
Я зажгла заветные свечи, Чтобы этот светился вечер, И с тобой, ко мне не пришедшим. Сорок первый встречаю год.Но… Господняя сила с нами! В хрустале утонуло пламя, «И вино, как отрава, жжет».Это всплески жесткой беседы, Когда все воскресают бреды, А часы все еще не бьют…Нету меры моей тревоге, Я сама, как тень на пороге, Стерегу последний уют.И я слышу звонок протяжный, И я чувствую холод влажный, Каменею, стыну, горю…И, как будто припомнив что-то, Повернувшись вполоборота, Тихим голосом говорю:«Вы ошиблись: Венеция дожей — Это рядом… Но маски в прихожей И плащи, и жезлы, и венцыВам сегодня придется оставить. Вас я вздумала нынче прославить, Новогодние сорванцы!»Этот Фаустом, тот Дон Жуаном, Дапертутто, Иоканааном, Самый скромный — северным Гланом Иль убийцею Дорианом, И все шепчут своим дианам Твердо выученный урок.А для них расступились стены, Вспыхнул свет, завыли сирены И как купол вспух потолок.Я не то что боюсь огласки… Что мне Гамлетовы подвязки, Что мне вихрь Саломеиной пляски, Что мне поступь Железной Маски, Я еще пожелезней тех…И чья очередь испугаться, Отшатнуться, отпрянуть, сдаться И замаливать давний грех?Ясно всё: Не ко мне, так к кому же?[20] Не для них здесь готовился ужин, И не им со мной по пути.Хвост запрятал под фалды фрака… Как он хром и изящен!.. Однако Я надеюсь, Владыку Мрака Вы не смели сюда ввести?Маска это, череп, лицо ли — Выражение злобной боли, Что лишь Гойя смел передать.Общий баловень и насмешник — Перед ним самый смрадный грешник — Воплощенная благодать…
1940–1962
О. Э. Мандельштам (1891–1938)
108. Царское Село
Поедем в Царское Село!Там улыбаются мещанки,Когда гусары после пьянкиСадятся в крепкое седло…Поедем в Царское Село!
Казармы, парки и дворцы,А на деревьях — клочья ваты,И грянут «здравия» раскатыНа крик «здорово, молодцы!»Казармы, парки и дворцы…
Одноэтажные дома,Где однодумы-генералыСвой коротают век усталый,Читая «Ниву» и Дюма…Особняки — а не дома!
Свист паровоза… Едет князь.В стеклянном павильоне свита!..И, саблю волоча сердито,Выходит офицер, кичась, —Не сомневаюсь — это князь…
И возвращается домой —Конечно, в царство этикета,Внушая тайный страх, каретаС мощами фрейлины седой,Что возвращается домой…
1912
109
«Как этих покрывал и этого убораМне пышность тяжела средь моего позора!»
— Будет в каменной Трезене Знаменитая беда, Царской лестницы ступени Покраснеют от стыда· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · И для матери влюбленной Солнце черное взойдет.
«О, если б ненависть в груди моей кипела, —Но, видите, само признанье с уст слетело».
— Черным пламенем Федра горит Среди белого дня. Погребальный факел чадит Среди белого дня. Бойся матери ты, Ипполит: Федра-ночь тебя сторожит Среди белого дня.
«Любовью черною я солнце запятнала…· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·»
— Мы боимся, мы не смеем Горю царскому помочь. Уязвленная Тезеем, На него напала ночь. Мы же, песнью похоронной Провожая мертвых в дом, Страсти дикой и бессонной Солнце черное уймем.
1915, 1916
110
Когда в теплой ночи замираетЛихорадочный форум МосквыИ театров широкие зевыВозвращают толпу площадям, —
Протекает по улицам пышнымОживленье ночных похорон, —Льются мрачно-веселые толпыИз каких-то божественных недр.
Это солнце ночное хоронитВозбужденная играми чернь,Возвращаясь с полночного пираПод глухие удары копыт.
И как новый встает ГеркуланумСпящий город в сияньи луны,И убогого рынка лачуги,И могучий дорический ствол.
1918
111
Сестры — тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.Медуницы и осы тяжелую розу сосут.Человек умирает. Песок остывает согретый,И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети!Легче камень поднять, чем имя твое повторить.У меня остается одна забота на свете:Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.Время вспахано плугом, и роза землею была.В медленном водовороте тяжелые, нежные розы.Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.
1920
112
Возьми на радость из моих ладонейНемного солнца и немного меда,Как нам велели пчелы Персефоны.
Не отвязать неприкрепленной лодки,Не услыхать в меха обутой тени,Не превозмочь в дремучей жизни страха.
Нам остаются только поцелуи,Мохнатые, как маленькие пчелы,Что умирают, вылетев из улья.
Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,Их родина — дремучий лес Тайгета,Их пища — время, медуница, мята.
Возьми ж на радость дикий мой подарок,Невзрачное сухое ожерельеИз мертвых пчел, мед превративших в солнце.
1920
113
Я не знаю, с каких порЭта песенка началась, —Не по ней ли шуршит вор,Комариный звенит князь?
Я хотел бы ни о чемЕще раз поговорить,Прошуршать спичкой, плечомРастолкать ночь — разбудить.
Раскидать бы за стогом стог —Шапку воздуха, что томит;Распороть, разорвать мешок,В котором тмин зашит.
Чтобы розовой крови связь,Этих сухоньких трав звон,Уворованная нашласьЧерез век, сеновал, сон.
1922
114
Я по лесенке приставнойЛез на всклоченный сеновал, —Я дышал звезд млечных трухой,Колтуном пространства дышал
И подумал: зачем будитьУдлиненных звучаний рой,В этой вечной склоке ловитьЭолийский чудесный строй?
Звезд в ковше Медведицы семь.Добрых чувств на земле пять.Набухает, звенит темь,И растет, и звенит опять.
Распряженный, огромный возПоперек вселенной торчит.Сеновала древний хаосЗащекочет, запорошит…
Не своей чешуей шуршим,Против шерсти мира поем,Лиру строим, словно спешимОбрасти косматым руном.
Из гнезда упавших щегловКосари приносят назад, —Из горящих вырвусь рядовИ вернусь в родной звукоряд.
Чтобы розовой крови связьИ травы сухорукий звонРаспростились: одна — скрепясь,А другая — в заумный сон.
1922
115
