Мария Петровых - Стихи

Молодые поэты оказались на редкость одаренными, работать над переводами было упоительно.

Кроме того, мы с В. К. много бродили по Еревану и окрестностям. Бывали в Норке, ходили к Зангу. Конечно, были в Матенадаране.

Довелось мне послушать чудесные армянские песни. <…>

С тех пор — моя любовь к Армении, моя верность. Я много переводила армянских поэтов. И довольно много редактировала: стихотворный том Исаакяна, <…> книгу Гегама Сарьяна <…>, первые на русском языке книги Сильвы Капутикян и Маро Маркарян.

В середине 40-х годов перевела драм<атическую> поэму Наири Зарьяна «Ара Прекрасный». Работала с большим увлечением (и все ночами, — я жила тогда в густонаселенной коммунальной квартире, и тишина была только ночью).

В 1950 или в 1951 году я поехала в Литву и там в Друскениках переводила поэму Тильвитиса «На земле литовской» <…> Перевела сказку — чудесную — Саломеи Нерис «Ель, королева ужей» и сказку Валерии Вальсюнене <…>.

Значительной для меня и очень увлекавшей работой было участие в кабардинских Нартах <…>.

В последние годы я больше всего связана со славянской поэзией, в основном — с польской.

Я редактировала книгу Тувима (очень меня радует, что Вы этого поэта знаете, любите, цитируете). Безымянно опекала книгу Галчинского.

Переводила стихи Броневского (печатается), совершенно влюблена в поэзию Лесьмяна (переводила его стихи и еще буду переводить для книги, которая тоже выйдет в Гослитиздате).

Хочу перевести книгу болгарского поэта Далчева.

Свои стихи писала больше всего в молодости (конец 20-х — начало 30-х годов), в годы войны (1942–1944 гг.), в пятидесятых годах, в начале 60-х и минувшей осенью 1967 года.

Как видите, перерывы были длительны и, конечно, мучительны, что неизбежно сказалось на тематике стихов. <…>

Больше всего на свете я люблю Пушкина, — стихи, прозу, письма, статьи и весь его человеческий облик, его суть, его сущность.

Люблю с малых лет и на всю жизнь. Помимо многого другого именно это чувство сближало меня с А. А. Ахматовой, которая была гениальным читателем Пушкина. У нее было все, чтобы писать о нем, — невероятная интуиция, прозрения и большие знания. Замечательна ее работа «О каменном госте», «О золотом петушке» и еще неопубликованная последняя работа «Пушкин и Невское взморье».

В ранней юности я полюбила Тютчева, которого и теперь люблю, конечно. И Пастернака. Когда я в ранней юности, еще до знакомства с Борисом Леонидовичем, узнала его стихи — они меня потрясли, я жила ими, они стали для меня не только моим воздухом, но как бы плотью моей и кровью.

Тогда же я узнала и очень оценила стихи В. Ходасевича, поэта, которого, к сожалению, у нас так мало знают.

С Б. Л. Пастернаком я познакомилась в 1928 году у моего учителя — литературоведа и критика К. Г. Локса, с которым Б. Л. дружил. Но ближе я узнала Б. Л. позднее, в 1933–1934 годах. Осенью 1933 года я познакомилась с А. А. Ахматовой. Мои чувства к каждому из них, мои отношения с обоими совершенно различны, но оба эти поэта, оба эти человека существуют для меня навсегда.

Меня поражает и восхищает поэзия Мандельштама, но почему-то никогда не была она «кровно моей».

Поэзию Цветаевой я, к стыду моему, узнала поздно — в конце 30-х годов. Она, конечно, огромный поэт, и многое у нее я люблю, но не все, потому что, видимо, слишком дорожу в искусстве лаконизмом, гармонией, скрытым огнем.

<…> люблю Твардовского, Самойлова, Тарковского, Липкина и многое, многое хорошее у других [15].

Я слов не нахожу — как ты чужда мне,Поэзия шестидесятых лет.Не распрощаюсь я с любовью давней —С владычеством предчувствий и примет.

О господи, какое многословье,Какое расслабление умов!Нет, не расстанусь я с моей любовью —С поэзией незаменимых слов.

С Б. Л. Пастернаком я была знакома давно, с 1928 года.

Вернее — познакомилась с ним в 1928 году у моего учителя — профессора К. Г. Локса — друга Бориса Леонидовича. Настоящее знакомство началось позднее: в 1934 году вместе с А. А. Ахматовой и О. Э. Мандельштамом я была приглашена к бывшей жене Б<ориса> Л<еонидовича> — Евгении Владимировне (Твер<ской> бульвар, 25).

Там я читала стихи и слышала драгоценные слова Б<ориса> Л<еонидовича> — и его одобрение и его призывы к большей смелости.

Потом я встречалась с ним уже у него (на Волхонке) и чем больше его узнавала, тем больше любила.

Он был человеком огненного сердца, гениального ума. Добрый, необычайно отзывчивый человек, для которого чужое горе сразу становилось своим.

Вот так и живем.Любимейших схоронилиИ в горьком бессильеДрожим друг над другом,Незримым очерчены кругом.Проснусь, оглянусь —Живые? Ну, слава Богу!Господь, озари их дорогу,Продли их бесценный век,Как длишь ты теченье великих рекИ ручьи устремляешь к ним отовсюду.Боже, прости мой презренный грех,Немощь мою и робостьИ то, что глянула в пропасть,Увидела ад кромешный,Услышала плач безутешныйИ не сказала ни слова,Удалилась от злого,И рот мой намертво сжат,И ноги мои дрожат…Боже, прости мне грешной!

…Я очень жалела Н. Я.[16] в те долгие годы, когда ей было плохо. Я рада, что сейчас (так поздно!) жизнь ее, хотя бы во внешнем, бытовом отношении налажена. Есть жилье, есть какие-то деньги, жить можно. Понимаю, как много она страдала, но не понимаю и не принимаю ее сверхчеловеческой озлобленности.

Мне эта злоба противна. Это не высшее решение — низшее. И ведь она зла по природе — до всех самых страшных испытаний, и тогда, когда ко мне она была вроде как бы добра.

Во мне, при всех катастрофических недостатках, есть нечто правильное: я не определяю и не ценю людей по их отношению ко мне. По-моему, это правильно[17].

При жизни я была так глубоко забыта,Что мне посмертное забвенье не грозит.

Думаю и никак не пойму,Чем Вас влекут тайники преступления?Не разгадаю никак, почемуВластвует тема злодейства и гения.

Втайне, в потемках свершается зло,Втайне, и вроде бы взыскивать не с кого. —Разве не это, терзая, влекло,Насмерть истерзывало Достоевского?

Не стало Мартироса Сергеевича. Но это лишь слова. Его не может не стать.

Так я чувствую впервые в жизни. И горя нет, потому что нет смерти.

Скоро вновь ко мне придутПрошлогодние вельможи.Глянь — они уж тут как тут,Только с прежними не схожи.Будут схожи, погоди.Лишь в окошко не гляди.День-другой иль хоть неделю.Для параду в эти дниПодготовятся они.Что за спешка, в самом деле!. .Неужели будет то же,Что минувшею весной?Неужели предо мной…Впрочем, надо по порядку,Расскажу не сказку-складкуИ ни словом не совру.Это было поутру.. .

Опять твой час, опять твои минуты…Так ежедневно, в половине третьегоТолкает кто-то: побеги и встреть его.Я на часы оглядываюсь круто:Бежать туда, ну да, конечно: половина третьего.

Не льется больше кровавых рек,Не снится больше кровавый бриг,Но разве я человек?Струится кровь, но тайком, тайком,И не рекою, а ручейком.О ком горевать, о ком?О ком — я знаю наперечетИ умолкаю, а кровь течет,И вот я почти одна.Но все ж не напрасно, не зря живу,Я жертвы великие назову,Великие имена.

Ты добрым был ко мне. Но как, прости,Постичь непостижимые пути,Которыми ты шел — иль полз — порою?Откройся мне, доверься мне… Я скрою,Я ото всех ответ твой утаю,Но только душу успокой мою,Но только дай хоть умереть в покое…

…Вы — человек призвания, человек предопределенный, обреченный на то, к чему Вас природа предназначила. Очень жалею, что Вы перестали писать свои стихи. Очень возможно, что предстоящее Вам всколыхнет глубины глубин и заставит зазвучать стихи. (Потом, конечно, уже на месте; ибо для стихов необходим покой, необходима тишина в душе). Ну стихи — это от Бога. Это прежде всего — не в Вашей власти, а говорить надо о том, что в Вашей власти. Вы покидаете родину, едете на чужбину безвозвратно. Ну что ж… Больше всего любя Россию, Бунин, писатель, за границей работал еще горячее, еще сильнее, чем на родине, — и все, что писал, — о родине. Внутреннего разрыва не было. Так будет и у Вас…Бред и безумие, но что делать, что делать! Никак, нисколько, ни минуты не осуждала и не осуждаю Вас, только осознать очень трудно, дитя мое. Куда бы Вы ни поехали — Вы — носитель русской культуры. Это — прежде всего. Вы понимаете, что русский язык, русскую историю Вы знаете как очень немногие в России, на родине Вашей. Ну — ничего, ничего. Вспомним опять-таки о Бунине и даже о Горьком тех лет, когда ему был запрещен въезд на родину (при царизме). Вспомним и о Герцене. Он стал крупнейшим писателем русским, находясь там, за рубежом. Думал только о России и о чем ни писал бы — получалось о России. Так будет и с Вами. Мы — неразлучны, неразлучимы. Нельзя разлучить нас. Вы не должны допустить это душевное разлучение…Продолжайте переводы Петрарки. Преподавайте (в Англии или во Франции или в Германии) русский язык, который Ваша стихия, Ваша любовь, как и моя. Вы бесподобно знаете историю России. И хорошо, если будете ее преподавать. Ну и литературу знаете, конечно, хотя я не во всем с Вами согласна. Я много думала — неверно оценили и осудили Вы поэтов 20-х годов — это были люди верующие и бескорыстные. Они лишены были проницательности, дальновидности. Это их беда, несчастье, но не вина. Подумайте об этом…Еще одно необходимое слово — о Достоевском. Вы назвали «Дневник писателя» мракобесием, имея в виду, очевидно, «еврейский вопрос». Вы не поняли главного. Достоевский не хотел еврейской интеллигенции. В этом было его жалкое недостойное заблуждение, но Бог сжалился над ним. И не допустил его умереть в этом заблуждении. Появилась на пути еврейская девушка, его корреспондентка, и наступил окончательный, безвозвратный перелом в мировоззрении писателя — вспомните его ответ на ее письмо о похоронах врача-немца. Господь Бог — только он — послал Достоевскому эту девушку и не дал ему умереть в заблуждении. Это крайне важно, и как же Вы, такой умный, этого не поняли?!