Дмитрий Быков - Последнее время
2000 год
Призывник
Меж апрелем и маем,Не сейчас, а давно,На одной из окраин —Например, в Строгино,До которой добратьсяНа подземке нельзя,Проводить новобранцаПодгребают друзья.
В этих спальных районах,В их пайковых пирах,В этих липах и кленах,«Жигулях» во дворах,В простынях полосатыхНа балконах, весной,—Веял в семидесятыхСвежий дух городской.
И поныне мне сладок —Или горек скорей?—Воздух детских площадок,Гаражей, пустырей,Имена остановок —«Школа», «Ясли», «Детсад»И аккордов дворовыхПолуночный надсад.
…Вот и родичи в сборе,И с запасом вина,Пошумев в коридоре,Подтянулась шпана;И дедок-краснофлотец —Две беззубых десны —Шепчет малому: «Хлопец,Две зимы, две весны»…
И приятель с гитаройЗатянул, загрустив,На какой-нибудь старый,Неизменный мотив,Вон и тетка запела,Хоть почти не пила,—То ли «Дон» а капелла,Толи «Колокола»…
Но под пение другаПризывник удивлен,Что от этого кругаОн уже отделен,Что в привычном застолье,Меж дворовых парней,Он как место пустоеИли призрак, верней.
И под тост краснофлотцаОн внезапно поймет:Даже если вернется —Он вернется не тот.Все прощанья — навеки.Как же это, постой?Но внесут чебуреки,Разольют по шестой…
Он смеется, оттаявПод развинченный гвалтМолодых негодяевИ накрашенных халд,Тут и музыку врубят —Стон на всем этаже;Только что они любят,Я не помню уже.
Вот отпили, отпели,И под взглядом семьи —Завтра, в самом-то деле,Подниматься к семи,—Почитая за благоСтариков не сердить,Молодая ватагаПоднялась уходить.
Но покуда объедкиУбирает родня,С ним на лестничной клеткеОстается одна,И отец, примечая(Благо глаз — ватерпас):— Для такого случаяПусть ночует у нас.
…Вот она одеялоПодтянула к груди.Он кивает ей вяло —«Покурю, погоди» —И стоит на балконеПять последних минут.Перед ним на ладони —Жизнь, прошедшая тут.
Чуть вдали — Кольцевая,Что и ночью, до двух,Голосит, надрываяНепривычному слух.Небосвод беспределен,Неохватен, жесток.Запад светел и зелен,Слеп и темен восток.
Что он знал, новобранец,Заскуливший в ночи,Может, завтра афганец,Послезавтра — молчи…Хорошо, коль обрубокС черной прорезью ртаВ паутине из трубокИ в коросте бинта.
Что он знал, новобранец?Пять окрестных дворов,Долгий медленный танецПод катушечный рев,Обжимоны в парадныхДа запретный подвал,Где от чувств непонятныхОн ей юбку порвал.
Город в зыбкой дремоте,Разбрелись кореша.В башне каменной плотиПроступает душа.Пробегает по кожеНеуемная дрожь.На создание БожьеОн впервые похож.
Грудь ему распирая,Прибывает потокЗнаков детского рая:То чердак, то каток,Запах смоченной пыли,Терпкий ток по стволам…Но его не училиДаже этим словам.
Кто поет — тот счастливей.Мы же обреченыЛишь мычать на разрывеСчастья, страха, вины…Он мычит в новостройке,На восьмом этаже.Плачет девочка в койке:Знать, допился уже.
Но на собственной тризне,Где его помянут,Что он вспомнит о жизни,Кроме этих минут?Только жадных прощанийПредрассветную дрожьИ любых обещанийБеззаветную ложь.
…Я стою на балконе,Меж бетонных стропил.На сиреневом фонеКруг луны проступил,Словно краб с бескозыркиИли туз козырной…Вот он, голос призывный,Возраст мой призывной.
Потекла позолотаПо окалине крыш.То ли кончено что-то,То ли начато лишь.На неявном, незримом,На своем рубеже«Примы» лакомлюсь дымомНа восьмом этаже.
Блекнет конус фонарный,И шумит за верстуТолько поезд товарныйНа железном мосту —Проползает, нахрапист,И скрывается тамПод двустопный анапест:Тататам, тататам…
Пастернак, pater noster,Этим метром певал,И Васильевский островИм прославлен бывалВ утешение девам,И убитый в боюПодо Ржевом, на левом…Вот и я подпою.
Но и тысячу песенЗаучивши из книг,Так же я бессловесен,Как любой призывник.Все невнятные строки —Как безвыходный войПацана в новостройкеНа краю Кольцевой.
Мы допили, допелиИ отныне вольныЛишь мычать на пределеСчастья, страха, вины —Так блаженно-тоскливо,Как трубят поезда —Накануне призываНеизвестно куда.
2001 год
Сон о Гоморре
«Ибо милость твоя — казнь, а казнь — милость…»
В.Н.«Гаврила был хороший ангел, Гаврила Богу помогал.»
из пародииВся трудность при общеньи с Богом — в том, что у Бога много тел; он воплощается во многом — сегодня в белке захотел, а завтра в кошке, может статься, а завтра в бабочке ночной — подслушать ропот святотатца иль сговор шайки сволочной… Архангел, призванный к ответу, вгляделся в облачную взвесь: направо нету, слева нету — а между тем он явно здесь. Сердит без видимой причины, Господь раздвинул облака и вышел в облике мужчины годов примерно сорока.
Походкой строгою и скорой он прошагал по небесам:
— Скажи мне, что у нас с Гоморрой?
— Грешат в Гоморре…
— Знаю сам. Хочу ее подвергнуть мору. Я так и сяк над ней мудрил — а проку нет. Кончай Гоморру.
— Не надо, — молвил Гавриил.
— Не надо? То есть как — не надо? Добро бы мирное жулье, но там ведь главная отрада — пытать терпение мое. Грешат сознательно, упорно, демонстративно, на виду…
— Тогда тем более позорно идти у них на поводу, — архангел вымолвил, робея. — Яви им милость, а не суд… А если чистых двух тебе я найду — они ее спасут?
Он замер. Сказанное слово повисло в звонкой тишине.
— Спасут, — сказал Господь сурово. — Отыщешь праведника мне? Мое терпенье на пределе. Я их бы нынче раскроил, но дам отсрочку в три недели.
— Ура! — воскликнул Гавриил.
В Гоморре гибели алкали сильней, чем прибыли. Не зря она стояла на вулкане. Его гигантская ноздря давно чихала и сопела. Дымы над городом неслись. Внутри шкворчала и кипела густая, яростная слизь. В Гоморре были все знакомы с глухой предгибельной тоской. Тут извращали все законы — природный, Божий и людской. Невинный вечно был наказан, виновный — вечно горд и рад, и был по улицам размазан неистощимый, липкий смрад. Последний праведник Гоморры, убогим прозванный давно, уставив горестные взоры в давно не мытое окно, вдыхал зловонную заразу, внимал вулканные шумы (забыв, что должен по заказу пошить разбойнику штаны) — и думал: «Боже милосердный, всего живущего творец! Когда-то я, твой раб усердный, узрю свободу наконец?!»
Меж тем к нему с благою вестью спешит архангел Гавриил, трубя на страх всему предместью: «Я говорил, я говорил!» Он перешагивает через канавы, лужи нечистот, — дома отслеживают, щерясь, как он из всех находит тот, ту захудалую лачугу, где все ж душа живая есть: он должен там толкнуть речугу и изложить благую весть. А между тем все ниже тучи, все неотступней Божий взгляд, все бормотливей, все кипучей в жерле вулкана дымный ад… Бурлит зловонная клоака, все ближе тайная черта — никто из жителей, однако, не замечает ни черта: чернеет чернь, воруют воры, трактирщик поит, как поил…
