Дмитрий Быков - Последнее время
Покуда я спящий. Покуда за мной ни грехов, ни заслуг. Покуда поет из-под спуда душа моя — замкнутый круг.
2000 год
Хабанера
На зимней Кубе сумерки быстры.Еще горят закатные кострыНа западе, над баркой рыболова,—А на востоке все уже лилово.В короткий этот сумеречный часМир наводняют пары красных глаз —Несутся допотопные модели(Своих не выпускают при Фиделе).Тут ветра беззаконного порыв,Взметя листву и свалку перерыв,Гоня в пыли окурков караваны,Проносится по улицам Гаваны,Чтобы затихнуть где-то в Санта-Фе.В такое время лучше быть в кафе,Где, воздавая честь «Гавана-клабу»,Туристы совмещают ром и бабу.
В таком кафе, набравшийся за двух,Торчал у стойки некий пленный дух.Он вынул деньги, чтобы расплатиться,И размышлял, в кого бы воплотиться.За окнами спешил чужой народ,В остатках рома оплавлялся лед,В душе героя было как-то мглисто.Пред ним лежала пачка «Монте-Кристо»
Он не курил кубинских сигаретС полузабытых отроческих лет,Когда покрылись щеки первым пухом,Когда еще он не был пленным духом.Двугривенный за пачку — вся цена.Острила ведьма юная одна,В общаге обжимаясь с ним за шкафом:«За двадцать коп себе казаться графом!»Зажженный упоительной игрой,Наш несколько смутившийся геройЕй отвечал, прикинувшись повесой:«Все лучше, чем за сорок — стюардессой!»
Из детской той игры возникла связь,Что и за десять лет не прервалась.В снегах Москвы, под пальмами ли югаОни исправно мучили друг друга,Смущая наши скудные краяТакою полнотою бытия,Что отравляли этим сладким ядомЧужую жизнь, случившуюся рядом.Любой, кто вовлекался в их игру,Проваливался в черную дыру:Так кот, увидев, как играют тигры,Не станет вновь играть в кошачьи игры.Кому красотка путь ни перешла б —Тотчас переходил в иной масштаб,И так же обходился с миром демон,Кого бы, пролетая, ни задел он.Измучив душ невинных без числа,Судьба ее в Канаду занесла(Он видел в том особую усладу,Что прилетел сюда через Канаду).
Тогда-то он и начал пониматьСвое предназначение — ломать,Доламывать, дотаптывать до прахаВсе, что еще висит на грани краха;Заставив прыгнуть выше головы(Подчас с исходом гибельным, увы) —Изобличать начертанные враки…Беда была лишь в том, что для игрыНужны не только горние миры,Не только ослепительные бездны:Они для одиночек бесполезны.Чтоб вновь на мирозданье посягнуть,Он должен был найти кого-нибудь,Поднять до пика, довести до края,Ломая чью-то жизнь и претворяя.
Воззрев на посетителей шинка,Он обнаружил пегого щенка,Смотревшего просительно и кротко,Как нищая кубинская красотка;Привычно проницая первый слой,Наш дух смекнул, что пес довольно злой:Тому, кто не бросает мяса на пол,Он запросто бы что-нибудь оттяпал.Седой мулат, опять же пьяный в дым,О чем-то спорил с менее седым;Развинченный подросток в желтой майкеТравил дружку двусмысленные байки.Да девочка за угловым столомХолодной колой разбавляла ром,И дух, в извечной жажде воплощенья,Припомнил все приемы обольщенья.
Тьма за окном была уже густа.Красавица являла те места,Которые при близком рассмотреньеВнушали мысль об интенсивном треньеОбщеизвестных трущихся частей;Она, как завсегдатай на гостей,Взирала на пьянеющих и пьяных,Рассевшихся на стульях и диванах,Как бы держа в ладони весь шинок,Чуть разведя колени голых ног,Сведя при этом острые лопатки…И пленный дух заговорил к мулатке.
Он начал так: «Прелестное дитя!Я вправе так назвать тебя, хотяВ любовной битве, сладостной и тяжкой,Себя я ощутил бы первоклашкой.Сегодня, если вместе выйдем в ночь,Мы ход вещей сумеем превозмочь,Извлечь тебя из схемы, как из рамы,И мелодраму дотянуть до драмы.Когда б ты знала русские слова,Я мог бы процитировать сперваИсторию про темные кошмарыПодоблачной красавицы Тамары.И впрямь — каков бы стал ее удел,Когда бы демон мимо поглядел?Ответь и ты — не торопи ответ лишь:Что будет, если ты меня отвергнешь?Ты молода — и будешь молодаЕще лет пять иль шесть, но никогдаТы не узнаешь жара и ознобаТакого, как теперь, когда мы обаСошлись в ночи, пространство победив.Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв,Звонки ночами, письма издалече,Две-три еще мучительные встречиДа твой ребенок с именем моим,Что будет той же горечью томимИ мне, сгорая жаждой воплощенья,Не даст ни примиренья, ни прощенья.
Сам по себе я пустота, зеро,Но мой удел — раскалывать ядро,Чтоб на свободу выплеснулась сила,Без коей это все бы так и гнило.Свидетель Бог, почел бы я за честьОставить в этом мире все как есть —Но сохнет ключ, к которому бросаюсь,И вянет плод, которого касаюсь,И тает лед, на коем я стою.Так послан я разрушить жизнь твою,Поскольку ты имеешь все задаткиНе вырасти такой, как все мулатки.
По правилам играет всякий смерд(Внушив себе, что благ и милосерд),Но я настолько явно не отсюда,Что довожу и смерда до абсурда.Что прочным до меня казалось вам,Со мною расползается по швам,Поскольку я вношу с собой критерий,Губительный для рвущихся материй.Простой тупица, нравственный устой,Бессовестный убийца, Лев Толстой —Любой предмет законченный и цельныйНе дрогнет пред стрелой моей прицельной.Но видимость, натяжка, шаткий мост,На честном слове зиждущийся ростОстанкинских и вавилонских башен —Для этого я в самом деле страшен.Где фальши тень, мошенника улов,Где область умолчаний, полуслов,Условностей, игры с полутонами —Я грозен, как Печорин для Тамани.Родился я — и Родины колоссЗагнил, как гриб, который перерос,И оседал, поскрипывая ржаво;Я возмужал — и рухнула держава!Век расшатался, и страшней всего,Что я рожден дошатывать его,Взрывать любую хрупкую структуруИ делать из нее литературу.
Теперь я научился с этим жить.Я выучился мало дорожитьТеплом, уютом, кровом — всем, что живо.Теперь мне сладок только миг разрыва.Лишь он один, случаясь наяву,Мне чувствовать дает, что я живу,Мое зиянье наполняя силойИ мукою, почти невыносимой.
Твой мир — на грани. Всяк рекламный щитИ тот, гляди, ржавеет и трещит.Картонная империя в упадке,Тут не спасут и новые порядки.Меж тем на вид она еще крепка —Дадим же ей последнего шлепка,Чтоб в урагане нашего романаЛегла в руинах старая Гавана!Неси же нас, полунощный Борей —Горячий ветер джунглей и морей!Созвездия! Тропические раз вы,Пылайте, как трофические язвы!»
Так говорил к мулатке пленный дух.Он говорил, естественно, не вслух,Но видя, как она головку клонит,Он мог не сомневаться в том, что понят.Есть признаки — им имя легион —Наметившейся близости; и онВо гневе грянул кулаком о стену,Когда она в ответ сказала цену.
Он знал наречье этих поблядух.Он явственно услышал: «Пленный дух!Ты посягнул на общую живучесть,Но рушишь только собственную участь.Как ты мою ни вывихни судьбу,Я выгребу — и снова подгребуК пологому спасительному брегу,Который мне сулит покой и негу.Я — женщина, подстилка, лгунья, мать:Ломай побег, но воду — как сломать?Низринувшись в любую бездну в мире,Я снова приземлюсь на все четыре.Тебе нужнее этот балаган:Собрав себя по клочьям, по слогам,Познав паденья краткое паренье,Ты побежишь кропать стихотворенье.Дай денег мне. За небольшую мзду(Читатель ждет уж рифмы, но уздуНакинет пусть на тяготенье к сраму)С тобою я сыграю эту драму».
— Будь проклята! — воскликнул пленный дух.— Нетленный образ лучше тленных двух!—И, разметавши стулья и диваны,Ввинтился в небо черное Гаваны.Как адский змей среди пернатых гнезд,Он бил хвостом среди мохнатых звездИ каялся, что свой запас несметныйРаскинул вновь перед простою смертной.Здесь, только здесь, в холодных небесах,На чистых и свободных полюсах,Он обретал — к несчастью, не впервые,—Все то, чего не могут дать живые.Герой летел над пляжем, аки АН.Внизу переливался океан,Гремел музон, и уроженки КубыПарням попроще подставляли губыИ прочее. Усталый АгасферИз безупречных, но холодных сферНизринулся, на темный берег целя,И приземлился около отеля.
Учтивый, хоть и поднятый в ночи,Мулат-портье вручил ему ключиИ улыбнулся духу, как родному,Догадливо сочувствуя облому.В зеркальном лифте наш герой взалкалЗакрыться в помещенье без зеркал:Привычный вид, в который он оделся,Насмешкою над замыслом гляделся.Он угадал в бренчании ключейГлухую скуку — скуку всех ночей,Несущую, как лакомый гостинец,Унылый запах — запах всех гостиниц.
А в номере пустынном ночеватьМешала многоспальная кровать,Поскольку всем бельем напоминала,Что одного на эту площадь мало;За окнами слоился плотный мрак,Где он резвился только что, дурак,—Теперь же мрак страшил его до тика,Поскольку хмель выветривался тихо;Под лампою белел бумажный лист.Осталось пять последних «Монте-Крист»Герой уселся в кресло, вынул ручкуИ начертил кружок и закорючку.
В который раз перетерпев облом,Он снова очутился за столом,К которому упорно возвращался,С какою бы надеждой ни прощался.От всякого полезного трудаВсевышний уводил его сюда —Как если б только это псевдоделоК добру вело и тайный смысл имело.Невидимая длань его велаК проверенному месту у стола,Который был ему защитой чести,Или орудьем мести, или вместе.
И постепенно — как плетется сеть —Он начал вновь от этого косеть.Пошла плясать гостиничная келья,—Но это было пьянство без похмелья.Герой сидел с яснеющим лицом.Словцо уже низалось за словцом,И демон упивался, как Гораций,Сладчайшей из возможных компенсаций.По опустевшей улице внизуПронесся ветер, посулив грозу,И пленный дух насторожился, слыша,Как где-то далеко слетела крыша.
По мере нарастания страстейВ четвертой из задуманных частейСдвигалось все (герой впадал в нирвану),И скоро ливень рухнул на Гавану.Вода неслась по ржавым желобам,Не внемля раздраженным жалобам.На улицах, которые отвыклиОт новизны, закручивались вихри.Шаталось все. Трещал любой зажим.Заколебался кастровский режим,И там, где бились молнии огнисты,Мелькнула тень диктатора Батисты.
Циклон, клубясь и воя, был влекомС окраины на самый Маликон —Ошую бар снесло, а одеснуюРасплющило палатку овощную.Мулатке предназначенный мулатПроснулся от прохлады, влез в халат,Увидел гибель овощной палатки —И клятву дал не подходить к мулатке.
Мир распадался. Пишущий геройВ окно украдкой взглядывал порой:Все погрязало в хаосе, в развале.Он делал то, зачем его призвали.Пусть не любовь, пускай свободный стихВзрывала глушь окраин городских:Один, без алкоголя и нимфеток,Он миссию вершил — не так, так этак.Он мог писать, а мог в кафе пастись —Но не умел от этого спастись:В который раз Господь его посредствомРазделывался с пагубным наследством!
В каморке ветер стены сотрясал.Проснулась та, о коей он писал.Восторгом перед бешенством стихииНаполнились глаза ее сухие.Хотелось петь, безумствовать, блудить.Герой в ней умудрился разбудитьТу часть души, любовников усладу,Что в женских душах тяготеет к аду.Она впивала сладкую тоску,Ладонь прижавши к левому соску,Покусывая правый кулачонок(Извечный жест испуганных девчонок).
Тогда герой услышал сквозь прибой:«Ты победил. Я более с тобой,Чем можно быть в объятье самом тесном:Мы связаны союзом самым честным.Не в тесной койке, в облаке стыда,—С тобою мы сливаемся тогда,Когда, томимый творческой тоскою,Ты рушишь мир, а я привычно строю,И этот путь пройдем мы сотни раз.Иного нет сближения для нас,Но в огненных разрывах и извивахМы ближе всех любовников счастливых».
Прибоем бил и пальмами качалСоюз извечно родственных начал.Разгул стихий дошел до апогея,Сливались хлябь и твердь, Уран и Гея.Та цепь огней, что городом была,Мигнула, раскаляясь добела,И всю ее смела и поглотилаЛюбовь, что движет солнце и светила.
2000 год
