Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь шестнадцатая

Во мраке Ада и в ночи, лишеннойСвоих планет и слоем облаковПод небом скудным плотно затемненной,

Мне взоров не давил такой покров,Как этот дым, который все сгущался,Причем и ворс нещадно был суров.

Глаз, не стерпев, невольно закрывался;И спутник мой придвинулся слегка,Чтоб я рукой его плеча касался.[758]

И как слепец, держась за вожака,Идет, боясь отстать и опасаясьУшиба иль смертельного толчка,

Так, мглой густой и горькой пробираясь,Я шел и новых не встречал помех,А вождь твердил: «Держись, не отрываясь!»

И голоса я слышал, и во всехБыла мольба о мире и прощеньеПред агнцем божьим, снявшим с мира грех.

Там «Agnus Dei»[759] пелось во вступленье;И речи соблюдались, и напевОдни и те же, в полном единенье.

«Учитель, это духи?» — осмелев,Спросил я. Он в ответ: «Мы рядом с ними.Здесь, расторгая, сбрасывают гнев».

«А кто же ты, идущий в нашем дымеИ вопрошающий про нас, как те,Кто мерит год календами земными?»

Так чей-то голос молвил в темноте.«Ответь, — сказал учитель, — и при этомДознайся, здесь ли выход к высоте».

И я: «О ты, что, осиянный светом,Взойдешь к Творцу, ты будешь удивлен,Когда пройдешь со мной, моим ответом».

«Пройду, насколько я идти волен;И если дым преградой стал меж нами,Нам связью будет слух», — ответил он.

Я начал так: «Повитый пеленами,Срываемыми смертью, вверх иду,Подземными измучен глубинами;

И раз угодно божьему суду,Чтоб я увидел горние палаты,Чему давно примера не найду,

Скажи мне, кем ты был до дня расплатыИ верно ли ведет стезя моя,И твой язык да будет наш вожатый».

«Я был ломбардец, Марко звался я;[760]Изведал свет и к доблести стремился,Куда стрела не метит уж ничья.

А с правильной дороги ты не сбился».Так он сказал, добавив: «Я прошу,Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».

И я: «Твое желанье я свершу;Но у меня сомнение родилось,И я никак его не разрешу.

Возникшее, оно усугубилосьОт слов твоих, мне подтвердивших то,С чем здесь и там оно соединилось.

Как ты сказал, теперь уже никтоДобра не носит даже и личину:Зло и внутри, и сверху разлито.

Но укажи мне, где искать причину:Внизу иль в небесах? Когда пойму,Я и другим поведать не премину».[761]

Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,И начал так, в своей о нас заботе:«Брат, мир-слепец, и ты сродни ему.

Вы для всего причиной признаетеОдно лишь небо,[762] словно все делаОно вершит в своем круговороте.

Будь это так, то в вас бы не былаСвободной воля, правды бы не сталоВ награде за добро, в отмщенье зла.

Влеченья от небес берут начало, —Не все; но скажем даже — все сполна, —Вам дан же свет, чтоб воля различала

Добро и зло, и ежели онаОсилит с небом первый бой опасный,То, с доброй пищей, победить должна.

Вы лучшей власти, вольные, подвластныИ высшей силе, влившей разум в вас;А небеса к нему и непричастны.[763]

И если мир шатается сейчас,Причиной — вы, для тех, кто разумеет;Что это так, покажет мой рассказ.

Из рук того,[764] кто искони лелеетЕе в себе, рождаясь, как дитя,Душа еще и мыслить не умеет,

Резвится, то смеясь, а то грустя,И, радостного мастера созданье,К тому, что манит, тотчас же летя.

Ничтожных благ вкусив очарованье,Она бежит к ним, если ей препонНе создают ни вождь, ни обузданье.

На то и нужен, как узда, закон;На то и нужен царь, чей взор открытоХоть к башне Града[765] был бы устремлен.

Законы есть, но кто же им защита?Никто;[766] ваш пастырь жвачку хоть жует,Но не раздвоены его копыта;[767]

И паства, видя, что вожатый льнетК благам, будящим в ней самой влеченье,Ест, что и он, и лучшего не ждет.

Ты видишь, что дурное управленьеВиной тому, что мир такой плохой,А не природы вашей извращенье.

Рим, давший миру наилучший строй,Имел два солнца,[768] так что видно было,Где божий путь лежит и где мирской.

Потом одно другое погасило;[769]Меч слился с посохом,[770] и вышло так,Что это их, конечно, развратило

И что взаимный страх у них иссяк.Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;По семени распознается злак.

В стране, где По и Адиче струятся,[771]Привыкли честь и мужество цвести;В дни Федерика стал уклад ломаться;[772]

И что теперь открыты все путиДля тех, кто раньше к людям честной жизниСтыдился бы и близко подойти.

Есть, правда, новым летам к укоризне,Три старика, которые досельТомятся жаждой по иной отчизне:[773]

Герардо славный; Гвидо да Кастель,«Простой ломбардец», милый и французу;Куррадо да Палаццо.[774] Неужель

Не видишь ты, что церковь, взяв обузуМирских забот, под бременем двух делУпала в грязь, на срам себе и грузу?»

«О Марко мой, я все уразумел, —Сказал я. — Вижу, почему левиты[775]Не получили ничего в удел.

Но кто такой Герардо знаменитый,Который в диком веке, ты сказал,Остался миру как пример забытый?»

«Ты странно говоришь, — он отвечал. —Ужели ты, в Тоскане обитая,Про доброго Герардо не слыхал?

Так прозвище ему. Вот разве Гайя,Родная дочь, снабдит его другим.Храни вас бог! А я дошел до края.

Уже заря белеется сквозь дым, —Там ангел ждет, — и надо, чтоб от светаЯ отошел, покуда я незрим».

И повернул, не слушая ответа.

Песнь семнадцатая