Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин
хлынул Кандинский
или просто: Екатеринослав Одесса Тифлис –
каждая горстка этого пепла
была судьбоносной
трудно поверить
но было достаточно мысли
о Будущем –
дабы его не стало
достаточно умереть за него
чтобы его убить
я живу но свернута шея
и живу среди вещих предметов
подобных крику совы
«трезвленье до предела до границы…»
трезвленье до предела до границы
а там как за рекой – стада стада
филоновских быков страдательные лица
внимательно глядящие сюда
мне стыдно что нельзя освободиться
от неусыпного стыда
за то что зреют слезы на ресницах
зверей и женщин говорящих «да!»
вкус молока библейские селенья
но тут живешь чем дольше тем черней –
до самого последнего мгновенья
когда нежнее нет приникнуть к Ней
уравнивая Жизнь и Преступленье
в значеньи в тяжести в перечисленьи дней
«под портретом подписано БЛОК…»
под портретом подписано БЛОК
а лицо-то лицо Пиковой Дамы
двадцатый год Наппельбаум-фотограф
инвалидная аппаратура
на марсианских треногах
спрашиваю себя – зачем?
и ведь понимаю: не надо
запретный вопрос, кусок заповедный
супрематически-черного
черного хлеба
голод голод по лучшей из книг
утоленный полынью и отрубями
дистрофия, литературный вельможа
прячет за пазуху сальце
выменянное у спекулянта
спрашиваю себя: зачем?
чтобы слабым смыслом разжиться?
не откинуть копыта? найти лазейку
в Будущее… пока там еще расстреляют
лет через десять
неизвестно за что
голод, голод по Лучшей-Из-Книг.
«подруга моя в больнице…»
подруга моя в больнице
друзья мои – кто в тюрьме
кто пишет из-за границы
умирая в каждом письме
просто? куда уж проще
вторая неделя Поста
хлеб горячий на ощупь
но крупитчатый вкус песка
горький? не то чтоб горький
просто хруст на зубах
достигает больничной койки
подопытный визг собак
полиция и медицина
душу мою ведут
коридором неисповедимым –
хорошо известный маршрут
выученный по книгам
явный по детским снам
и шаги на кафеле диком
остаются лежать как хлам
запрещено оглянуться
руки мои за спиной
подруга в больнице – конверт на блюдце
подпрыгивает как чумной
в этой (остановиться
лицом к стене – и стоять!)
в этой судьбе очевидца
чудо ли? благодать?
вминаю лицо в горчичный
в истязательный колер стен –
в иконический ли в мозаичный
выход раскрытый всем
боль утоленная криком
эхо… кричат не нам –
и шагов на кафеле диком
простирается узкий Храм
«ученицы Малевича…»
ученицы Малевича
одуванчики Божьи
убежденные жить
по законам военного времени
с виноватой моделью улыбочки
в лодке рта отплывающей Слово
к ним является женя ковтун
соблазняя их серыми книгами
достают из чулка
Документ четвертушку
где размыта печать
но жестокая подпись разборчива
Манифест говорящий о будущем
полувечною жестью
продрожав лагеря и войну
оживает по-прежнему в голосе
в абсолютном искусстве приказывать
собеседников нету –
есть аптека такси магазин
приглашение на персональную выставку
неудачник, из новеньких,
пораженный смертельной задачей
по кости составляя скелет
пережитого в прошлом Грядущего,
вечерами просиживал
отсылаясь чего-нибудь к чаю
(вам не трудно?) купить –
возвращался нагруженный яйцами
яйцелюди Малевича
булколицые – силой вращенья
приобщенные к Центру вещей
к полноте концентрической Космоса
«не здесь литературною столицею…»
не здесь литературною столицею
душа лежала влажная, чуть синяя
от наслажденья взятого сторицею
у жара скомканного рваного простынного
в берлине ходасевича и сирина
где пресеклась высокая традиция
где кончила – и сразу обессилела
раздвинув ноги Муза узколицая
дрожит язык в оскоме разностилия
во рту горит москва подбитой птицею
но ты лепечешь: милый, отпусти меня!
листая простыни страница за страницею
я и не знала – слабая, сластимая
что наша близость – только репетиция
прощания с родными палестинами…
разлука истинная! заново родиться бы
забывши тело смерти за границею
«сотоварищей моих веселых…»
сотоварищей моих веселых
я смеха не слышу – оглох
или они онемели
ведра полные крови
таскает клюн из колодца
выплескивая у крыльца
– любишь Красную Землю?
молча, одними глазами
спрашивает у меня –
любишь? – пошел ты на хуй!
у моих веселых друзей
высохли голоса
иногда говорю о Будущем
когда остаюсь один
оно прекрасно,
правда оно прекрасно?
иначе и жить не стоит
и ночь и живопись и на Черном квадрате
как на скале стоим
ведра полные крови
конические наши тени
красный рефлекс на стене
пол дощатый выскоблен вымыт
бегонию переставили с пола
на подоконник – условный знак
«чужих никого заходите»
хмурое наше веселье
впереди еще скоро скоро
ведро загремит в сенях
от оживленных лиц потеплеет
над кроватью никелированный шар
«скашивая натюрморт…»
скашивая натюрморт
на стене моей сиреневой
март за окнами нетверд
воздух имени тургенева
