Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы
НАБЕРЕЖНАЯ
Я — набережных друг.Я начал жизнь и детствотам, где витает Дюкнад лестницей Одесской.
А позже я узналв венецианских арках,как плещется каналу свай святого Марка.
У Темзы я смотрелна утренний и мутныйпарламент, в сотнях стрел,в туманном перламутре.
В душе всегда живау лап гранитных сфинксасуровая Нева,где я с бедою свыкся…
Но если хочешь тыв потоке дел столичныхотвлечься от тщетысвоих терзаний личных —
иди к Москве-рекедворами, среди зданий,и встань невдалеке,между двумя мостами.
Волна — недалекоблестит старинной гривной.Ты отделен рекойот набережной дивной.
Кремлевская стеназаглавной вьется лентой,где мнятся письменаруки восьмисотлетней.
На зу́бчатом краю —витки и арабески,и вдруг я узнаюгравюру давней резки
с раскраскою ручной,с гербом над куполами,с кольчугою речной,с ладьей на первом плане.
А выше — при крестахв небесной иордани —воздвиглась красотавсех сказок, всех преданий.
Неясно — кто стоит(так сумеречны лики):без посоха старикили Иван Великий?
А в чудные врата,как в старину бывало, —не входит ли четапри мамках, при боярах?
И — чудо всех церквейпод золотом убора —две радуги бровейУспенского собора…
О нет — я не ханжа,живущий в мире ложном!Но красота — свежабожественно, безбожно!
И, в вышину воздевперсты Преображенья, —диктует новизнеурок воображенья.
СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ
Я наблюдал не разжизнь старых фотографий,родившихся при насв Октябрьском Петрограде.
В начале наших днейв неповторимых сценахостановился мигна снимках драгоценных.
Они скромнее книг,но душу мне тревожитпечаль и боль, что мигпродлиться в них не может…
Как пожелтел листокиз тонкого картона!Вот людям раздаютвинтовки и патроны.
Вот, выставив штыки,глазасты и усаты,глядят с грузовикавосставшие солдаты…
Вот площадь у дворца,и, может, выстрел грянул —так строго в объективкрасногвардеец глянул…
Вот наискось летитматрос, обвитый лентой,и то, что он убит,всем ясно, всем заметно…
Вот женщина в толпеперед могилой плачет,но мокрые глазаона под шалью прячет…
Вот парень на столбенад невским парапетом,он машет картузом,крича: «Вся власть Советам!»
Вот понесли плакатдве молодых студентки…Вот Ленин над листкомсклонился на ступеньке…
Вот первый наш рассвети длань Петра чернеет,а девушка декретна черный мрамор клеит…
Но почему онина снимках неподвижны, —они, которых жизнь —начало новой жизни?
Не верю, что навекмгновение застыло!Товарищи! Скорейвставайте с новой силой!
И кто посмел сказать:«Остановись, мгновенье»?Вдруг будто пронеслосьпо снимкам дуновенье,
как будто некий магв фуражке-невидимкевдруг палочкою мах−нул — и очнулись снимки!
Вот поднялся матроси лег живой на цоколь,чтоб грудью отстоятьот немцев Севастополь…
Сошли с грузовикасолдаты из отрядас гранатами — в окоп,в обломки Сталинграда…
И две студентки, двенаивных недотроги,снаряды повезлипо ледяной дороге…
Теперь они сдаютэкзамен в институте —другие, но они,такие же по сути…
Вот женщина сошласо снимка в час суровыйи в школьный зал вошлаучительницей новой…
И парень на столбетелевизионной вышкиприваривает стальпод молнийные вспышки…
И глянул в объективнестрого и неловкопохожий на тогопрохожего с винтовкой,
но он держал чертежв конверте из картона —ракеты, что взлетитзвездой десятитонной!
О, снимки! Снова в нихзаулыбались лица!Но я и знал, что мигне мог остановиться,
что Ленин написалпод новью наших плановзнакомые слова:«Согласен. В. Ульянов…»
Я прохожу в музей,я прикоснуться вправек листовкам первых дней,к квадратам фотографий.
Они глядят со стени подтверждают сами,что тот, кто был ничем,стал всем и всеми нами!
УТРЕННИЕ ГОДЫ
Молодой головой русея,над страницей стихов склонясь,был Асеев, и будет Асеевдверь держать открытой для нас.
Мне приснится, и прояснится,и сверкнет отраженным днем —на дарьяльскую щель Мясницкойэтот сверху глядящий дом.
Я взбегал по крутейшей лестницемимо при́мусов и перинна девятый этаж, где свеситьсябыло страшно, держась перил.
У обрыва лестничной пропастибыл на двери фанерный лист,на котором крупные подписиоткрывавших ту дверь вились.
Я о том расскажу при случае,а за подписями щита —знаменитые строки слушали,знаменитые — шли читать.
Был Каменский, два пальца свистаон закладывал в рот стиха,был творец «Лейтенанта Шмидта»,и — чего уж таить греха —
за фанерой дверного ребуса,на партнера кося глаза, —с Маяковским Асеев резался,выходя на него с туза.
Королями четырехкратнымиотбиваясь с широких плеч,Маяковский острил за картами(чтоб Коляду от карт отвлечь),
Но Коляда лишь губы вытянети, на друга чуть-чуть косясь, —вдруг из веера даму вытянети на стол — козырей пасьянс!
Вот ночные птицы закаркали,вот каемка зари легла…Только ночь не всегда за картами,не всегда здесь велась игра.
Стекла вздрагивали от баса,под ногами дрожал паркет,так читался «Советский паспорт» —аж до трещин на потолке.
Над плакатами майских шествийв круглом почерке воскресали всходил на помост Чернышевский,мчались сани синих гусар.
Если только тех лет коснуться —выплывают из-под строкимейерхольдовские конструкции,моссельпромовские ларьки;
тень «Потемкина» на экране,башня Татлина — в чертеже,и Республики воздух ранний,пограничник настороже…
И еще не роман, не повестьздесь отлеживались на листе,а буденновской песни посвистиз окна вырывался в степь,
и казаки неслись усатыепод асеевский пересвист!..Это годы неслись двадцатые,это наши стихи неслись.
Еще много войн провоюется,и придет им пора стихать,но позвавшая нас Революцияникогда не стихнет в стихах!
И ни тления им, ни пепла,ни забвенья — они звучати вытаскивают из пеклаобожженных войной внучат.
Потому что, когда железнаялапа смерти стучится к нам, —в наше место встает поэзия,с перекличкою по рядам.
Мы не урны, и мы не плиты,мы страницы страны, где мыдля взволнованных глаз открытыза незапертыми дверьми.
Примечания
