Бахыт Кенжеев - Послания
«Лечиться жёлтыми кореньями, медвежьей жёлчью, понимать…»
Лечиться жёлтыми кореньями, медвежьей жёлчью,понимать,что путешественник во времени не в силах ужаса унять,когда над самодельной бездною твердит, шатаясь: «не судьба»,где уплывают в ночь железные и оловянные гроба.
Кого рождает дрёма разума и ледостав на поймах рек?Кто этот странник недоказанный, недоказненный имярек,владелец силы с чистым голосом? Пускай бездомен,пусть продрог,он с ней един, что Кастор с Поллуксом, что слёзыи родной порог.
Когда в поту, когда в печали я вдруг слышу тихое «не трусь»,когда, мудря, боюсь молчания и света божьего боюсь, —шурши ореховыми листьями, мой слабый, неказистый друг.Мигнешь – и даже эта истина скользнёт и вырвется из рук.
«Подросток жил в лимоновском раю…»
Подросток жил в лимоновском раю.Под крики «Разговорчики в строю!»он на вокзал, где тепловозы вылипо-вдовьи, заходил, как в божий храм,заказывая печень и сто грамммолдавского. В Москве стояли в силе
партийцы-земляки, и городу везло(ах, чёртов Skype, дешевка, блин! Алло!),там строили микрорайон «Десница»,клуб юных химиков и монумент Чуме.Напёрсток матери. Гладь. Крестик. Макраме.Ночь. Наволочка. Почему-то снится
тяжёлый шмель на мальве, хоботоки танковое тельце. Водосток(из Пастернака) знай шумит, не чаябылых дождей. Что жизнь: огонь и жесть.Что смерть: в ней, вероятно, что-то есть.И сущий улыбался, отвечая
на плач ночной: «Спи, умник, не горюй.Вот рифма строгая, вот шелест чёрных струйгрозы ночной. И это всё – свобода».«О нет, – шептал юнец, – убога, коротка.Хочу в америку, где реки молокаи неразбавленного мёда».
«Полыхающий палех (сурик спиртом пропах)…»
Полыхающий палех (сурик спиртом пропах) —бес таится в деталях, а господь в облаках —разве много корысти в том, чтоб заполночь зарыжей беличьей кистью, напрягая глаза,
рисовать кропотливо тройку, святки, гармонь?Здравствуй, светское диво, безблаженный огонь,на скамеечках Ялты не утешивший нас —за алтын просиял ты, за копейку погас.
Остаётся немного (а умру – волховствооборвётся и, строго говоря, ничегоне останется). Я ли в эти скудные днине вздыхал на причале, не молился в тени
диких вязов и сосен, страстью детской горя?Там распахнута осень, что врата алтаря.Если что-то и вспомню – только свет, только стыдперед первою, кто мне никогда не простит.
«Язвы на лбу не расчёсывай, спи…»
Язвы на лбу не расчёсывай, спи.Поздно. Осталось немного.Ссыльные суслики в тесной степимолятся смертному богу
гадов, лишайников и грызунов,лапами трогая воздух.Блещет над ними – основа основ —твердь в неухоженных звёздах.
Знаю, о да, каждой твари своё,обморок свой или морок.Следом за рыжими чудо-зверьёмолча вылазит из норок.
Волк отощавший, красотка-лиса,заяц с ужом желтоглазымв тёмной надежде глядят в небеса,хором космический разум
молят. Прости. Я напрасно мудрю.Звери степные уже к сентябрюверно, рассеются, словно евреипосле Голгофы. Останусь один,
пьяный очкарик, единственный сын,пить углекислое время.
«Там, где шипастые растения, и шпат поверженный могуч…»
Там, где шипастые растения и шпат поверженный могуч,плывут раскидистые тени шершавых, истощённых туч —всё прошлое на страсть потратили, и будущее – как и ты;плывут, любому наблюдателю видны – но только с высоты.
Давно ли, школьною тетрадкою утешен, наизусть со снаты пел вполголоса несладкие стихи майора Шеншина?Давно ль восторги эти загодя, сок вытянувши из земли,ольхою, и сердечной ягодой, и мхом прогорклым поросли?Так созерцающий озёрную гладь в острых крапинках дождязачем-то просит смерть позорную не хлопать дверью, уходя.Стирай, душа, простынки-наволочки,ложись верёвкой бельевой —хрустят ли облачные яблочки в твоей ладошке неживой?
«…а ещё – за начальною школою…»
…а ещё – за начальною школою,средь обкорнанных тополей,знай ветшала забытым Николоюна могильцах, – светлее, смелей,чем казалось, головкою маковоймне кивала, робела навзрыд…Ах, как много в Московии всякогонезабвенного хлама лежит!
Только не по Ордынке купеческой —там лихой обитает народ,там кистень в друзьяхс кистью греческойда метро механический кротроет, вялые речки подземныепромораживая острым ртом,палисадники пахнут изменою —не о том ли… О нет, не о том.
Разве родина… (нет, разумеется)не приказывает, как земля,умирать, а отчасти – надеяться?То ли музыка, то ли петля —да и я пережил её прелести,поглотил всё печное тепло,чтобы Керберу в чёрные челюстирукописное время текло
«Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет…»
Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет —снежинками кружит, коньки о камень точит.День белый недалёк, а чёрный – ляжет рядомс седым, на потолок уставясь влажным взглядом, —похлёбку стережёт, простуду хмелем лечит,не мудрствует, не лжёт, воробушком щебечет.
Жестка моя кровать. Я знаю, горячо ли,колеблясь, оплывать копеечной свечоюперед заступницей – но всякий просит чуда:застыть, сощуриться и помолчать, покудав бумажных небесах окраины московскойдым стелется, дыша истомой стариковской.
«Согрели, вызвали, умыли…»
Согрели, вызвали, умыли,отдали голос на ветру.В каком же я родился мире?В таком же точно, где умру,
где солнце в флорентийских соснах,телеги скорбные гремяти в твёрдых толщах рудоносныхгорчат кровавик и гранат.
Зачем (другим досталось, нищим,спасенье) мы с тобой, душа,по переулкам пыльным ищемогонь из звёздного ковша?
Там резеда, там мало света,под крышей горлицы дрожат,и письма, ждущие ответа,в почтовом ящике лежат.
И с каждым каменным приливомволну воздушную несётк мятущимся, но молчаливымжильцам простуженных высот.
«В тщетном поиске рифмы к Некрасову, в честной бедности дар свой виня…»
Елене Игнатовой
В тщетном поиске рифмы к Некрасову,в честной бедности дар свой виня,погляди в интернете «саврасого» – не художника, просто коня —мигом выйдет война партизанская,талый снег да родильницы стон,пожилая лошадка крестьянскаяс чёрной гривой и жидким хвостом.
А по Лиговке пьяные писари ходят-бродят, шатаясь, ложась,как на родине водится исстари, в придорожную мягкую грязь,и храпят по казармам рабочие (руки-крюки, колтун в волосах),и пружинка скрипит в позолоченных,недешёвых карманных часах.
Леденец прохладительный – за щеку. Что за шум?Не свергают ли власть?Заговорщика дворник с приказчикомволокут в полицейскую часть.То кричат ему: «Накося-выкуси!», то – в лицо кулаками! Еврей,из студентов. Ах, сколько же дикостив нашем тёмном народе, Андрей!
До сих пор ли, глухая кормилица, поутру повзрослев невпопад,твои школьницы носят в чернильницененадёжный растительный яд?Недоспали, напутали сослепу – холодей же, имперский гранит,где савраска, похожий на ослика, на петровскую лошадь глядит…
«Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан…»
Шелкопряд постаревшей ольхою не узнан,отлетевшими братьями не уличён,заскользит вперевалку, мохнатый и грузный,над потухшим сентябрьским ручьём.
Суетливо спешит, путешественникпылкий, хоть дорога и недалека,столько раз избежавший юннатской морилки,и правилки, и даже сачка.
Сладко пахнет опятами, и по прогнозу(у туриста в транзисторе) завтра с утраподморозит. А бабочка думает: грозы?наводнение? или жара?
Так и мы поумнели под старость – чего там! —и освоили суть ремесласообщать о гармонии низким полётом,неуверенным взмахом крыла.
Но простушка-душа, дожидаясь в передней,обмирает – и этого непередать никому, никогда,ни на средней, ни на ультракороткой волне.
«…тем летом, потеряв работу, я…»
…тем летом, потеряв работу, япочти не огорчился, полагаязаняться творчеством: за письменным столом,что твой Толстой в усадьбе, скоротатьхоть год, хоть два, понаслаждаться тихимжильём, покуривая на балконеи созерцая свой домашний город —двух-, трехэтажный, с задними дворами,засаженными мятой и жасмином.Какое там! На третий день внезапнокакие-то поганцы по соседствузатеяли строительство – орут,долбят скалистый грунт, с семи утрадо сумерек.Грязь, пыль. Глухой стеноюв желтушном силикатном кирпичезакрыли вид из окон. Повредилистолетний клён, который поутруразвесистыми ветками меняприветствовал.Беда, друзья, беда.И улетел в Москву я с облегченьем:меня пустили в бывшую моюквартиру, окружённую стариннымподковообразным зданием; лет шестьтому назад его крутые парнив разборках подожгли, да так и невосстановили. Вот где тишина,мечталось мне.Но к моему приездусоперники поладили, а может,их всех перестреляли, – словом, домобрёл хозяина. На третий деньво двор заполз огромный экскаватор,который, грохоча, с семи утраковшом вгрызался в каменную кладку,обрушивал ржавеющие трубыи балки полусгнившие крушилдо сумерек.Кому-то это праздник —а мне так жаль чужих ушедших лет,жаль тех, кто в этом бывшем домеварил борщи, листал свой «Крокодил»да ссорился с соседями…Женазвала к себе, в другой столичный город,в квартиру, что рокочет даже ночьюот уличного шума. Что ж, привыкну,подумал я. Не тут-то было – стройкадобралась и туда. Все здания окреств лесах, с семи утра бетон мешаюти буйствует отбойный молоток.Не много ли случайных совпадений?Зачем протяжный грохот разрушеньяи созиданья, словно медный всадник,за мной несётся по свету? Ужели,чтоб снова я в незыблемости жизни(в которой мы уверены с пелёнок) —раскаялся?Грохочет новый мир,а старый, как и я, идёт на слом,как тысячи миров, что на сегодняостались лишь в руинах да на ломкихстраницах книг о прошлогоднем снеге.
«не мудрствуй ни жить ни верстать не обучен…»
