Виктор Гюго - Стихотворения
Роза в руках инфанты
Она еще дитя, при ней надзор дуэньи,И с розою в руке, в чистейшем упоеньеОна глядит… на что? – Бог ведает. На всё:Вот – светлая вода! Вот, оттенив ее,Душистый лавр и мирт стоят благоговейно.Вот лебедь плавает по зеркалу бассейна.Вот – весь в лучах, в цветах благоуханный сад,Обширный парк, дворец, зверинец, водопад!Там – лани быстрые под зеленью мелькнули.Там – звездоносный хвост павлины развернули.Как горный снег бела малютка, – да онаНевинна сверх того, – двойная белизна!На берегу пруда, под ножками инфантыРосинки на траве блестят как бриллианты,Пред нею ж, посреди всех видов и картин,Сапфирный сноп воды пускает вверх дельфин.Наряд ее блестящ: баскина кружевная,По пышной юбочке, меж складками блуждая,Нить золота прошла и змейкой обвилась,И вдруг то выглянет, то спрячется в атлас.А роза полная, подняв свой венчик чудныйБутона свежего из урны изумрудной,Казалось, в царственном цвету своем былаДля крошечной руки малютки тяжела;Когда ж она в цветок, как в чашу из коралла,Прозрачный носик свой с улыбкой погружала –Та роза, заслонив ребенку пол-лицаЛистками своего широкого венца,С румяной щечкою так совпадала чудно,Что щечку отличить от розы было трудно.Прелестное дитя! Глаза как после бурьОткрывшихся небес глубокая лазурь,И имя райское – Мария. Свежесть в красках,Молитва в имени, и божье небо в глазках.Прелестное… притом несчастное дитя!Она уже свое величье не шутяИ в детстве чувствует, – и, глядя на природу,Оно с младенчества гнетет ее свободу.На солнце, на поля, на каждый в мире видОна уж маленькой владычицей глядит,И в этой куколке начаток королевыТак явствен, что мертвит все игры, все напевы,А смертного она и видеть не моглаПрямым, каким его природа создала, –Пред нею он всегда, почуяв близость трона,Являлся согнутым в тяжелый крюк поклона;И пятилетнее престольное дитя,Глазенки гордые на мелочь обратя,Умеет важничать и мыслить: «Я – инфанта!Я буду некогда дюшессою Брабанта!Потом мне Фландрию, Сардинию дадут!Не розу для меня – империю сорвут,А роза – так, пока…» И кто-нибудь некстатиПускай дотронется до этого дитяти,Хотя б имея цель, что он его спасет, –Несчастный голову на плаху понесет!
Нам этот детский лик улыбку – не угрозу –Представил. Вот она – в ручонке держит розу,Сама среди цветов прелестнейший цветок.
День гаснет. Птичка, в свой забившись уголок,Укладывает спать своих пискливых деток.Уж пурпур запада между древесных ветокСквозит, эфирную раскрашивая синьИ бросив отблеск свой на мраморных богинь,Которые в саду, им озаряясь, блещутВ дрожащем воздухе и, кажется, трепещут.Час тихий вечера, приблизившись тайком,Скрыл солнце под волной и пташку под листком.…………………..И вот, меж тем как здесь – ребенок да цветок,Там – заключенная в тот царственный чертог,Где каждый острый свод висел тяжелой митрой,Где Рим служил резцом, и кистью, и палитрой,И камнем зодчества, – виднелась тень одна,К окну перенося свой образ от окна.Бывало, целый день, как на кладбище мрачном,Являлась эта тень в окне полупрозрачном,Задумчиво склонив на тусклое стеклоЗлой мыслью взрытое и бледное чело:От мысли той весь мир сжимался, цепенея.Тень эта, к вечеру всё становясь длиннее,Ходила… Страшный вид! Во тьме ходила тьма,И шаг свершался тот в размере неуклонном,Как колокола ход в обряде похоронном.Кто это был? – Король. Не он – так смерть сама.
Да, то был он, Филипп, – он, жизнь и смерть творенья.Такого призрака, такого привиденьяДругого в мире нет. Из темной глубиныВот он глядит в окно, прижавшись у стены.Что ж видит он теперь? – Конечно, не ребенка,Не розу, не зарю вечернюю, так тонкоНакинувшую свой румянец на пруды,Не сад, не лебедя на зеркале воды,Не птичек, кончивших дня божьего пирушкуИ острым носиком целующих друг дружку, –О нет, – в его глазах глубоких, роковых,Под бровью жесткою, нависшею на них,Теперь отражена далекая громада,Могучий флот его – великая Армада,Несущаяся там, среди шумящих волн,И видится ему, тревоги робкой полн,Тот остров – Альбион, что смотрит из тумана,Как гром его браздит равнину океана.Грозя и Англии, и всем концам земли,В его глазах, в мозгу несутся корабли.Армада – вот один всесильный, неизменныйРычаг, которым он поднимет полвселенной!Победоносная, она летит туда –
Филипповой судьбы зенитная звезда!
Король Филипп Второй был идеал тирана.Ни Каин Библии, ни образ АриманаТак не были черны, как этот властелин.Он миром управлял с невидимых вершин,Как некий горний дух. Он жил и ненавидел.Мир ведал, что он жив, но мир его не видел.Смерть знала, что он жив. В Эскуриале онБезмолвным ужасом был вечно окружен.Сливался он для всех в одно со сферой звездной,С пространством, с миром сил, с какой-то страшной бездной,Где приближался он, там приближался рок,Которому никто противустать не мог,Сама судьба тряслась, визжа от лютой боли,И корчилась в клещах его железной воли;Душа его была таинственна, как гроб,Глаза – два факела, уста – могильный склеп.Его был крепок трон фундаментом коварства,Мрак был оградою его немого царства.Одетый в черное, казалось, облеченСам в траур о своем существованье он,И черная, как ночь, тьма власти непреклоннойКазалась лошадью его статуи конной.Как сфинкс, всё пожирал он мыслью – и молчал,Он и не спрашивал, а каждый отвечал.Улыбки он не знал, улыбка – луч денницы,Не проникающий в подобные темницы;Когда ж, бодрясь душой, он сбрасывал с нееОцепенение змеиное свое,То с тем, чтоб умножать всеобщий дух боязниСвоим присутствием близ палача при казни,И на зрачках его рдел пламени разгул,Когда он на костер собственноустно дул.Ужасный для всего – для всех стремлений века,Для прав, для совести, для мысли человека,Он был – в честь римского, в честь папского креста –На царстве сатана под именем Христа.Как группы ящериц из темных нор пещерных,Дела ползли из дум его неблаговерных.Нет во дворцах пиров, иллюминаций нет, –Одно аутодафе им сообщало свет;Эскуриал и все Филипповы чертогиДремали, как в лесу звериные берлоги.Там казни – для забав, измены – для потех!Не мучить, не пытать – Филипп считал за грех,И самая мечта души сей сокровеннойНосилась тяжестью над трепетной вселенной,Да и молился он едва ль перед добром:Его молитва шла, как отдаленный гром,И жглись, как молнии, тирана сновиденья,А те, кто был его предметом помышленья,Кричали в ужасе: «Настал наш смертный час!Нас кто-то давит, жжет, смертельно душит нас».На гибель там себя народы обрекали,Где эти два зрачка вперялись и сверкали.
Из хищно-птичьих лиц отменны эти два:Карл Пятый – коршун злой, Филипп Второй – сова.В камзоле бархатном, кромешной тьмы чернее,Он, с орденом Руна на королевской шее,Не изменяющий ни поз своих, ни мест,Вдруг, к удивлению, как будто сделал жест,И даже – чудеса, коль это не ошибка! –На стиснутых губах нарезалась улыбка, –Улыбка страшная, конечно, и сполнаНикто б не разгадал, что значила она, –А это значило: в открытом, шумном мореТеперь мой огнь и гром несутся на просторе,Моя Армада – там, и, страхом обуян,Пред ней смиряется строптивый океан, –Так древле средь своих мятежных волн разбегаПотоп был устрашен явлением ковчега.Валы равняются, становятся в рядыИ лижут кораблей широкие следы,И, назначенья их познав святую цену,Чтоб путь их умягчить, им подстилают пену,И каждая скала преобразилась в порт,И крики слышатся: «На палубу! – на борт! –На мачту! – к парусу!» Попутный ветер дышит.Вот – барабан! свисток! Филипп всё это слышит,Всё видит мысленно и мнит: всё это – я!Я – кормчий кораблей, их движет мысль моя, –И Англия дрожит, бледнеет пред Армадой,Поникла, и ничто не служит ей оградой.Так мыслил он. В сей миг, казалося, горел,В руке Филипповой пук громоносных стрел,И в царственных мечтах лишь вид сей развернулся –Державный гробовщик впервые улыбнулся.
В Каире некогда единый из владык,Который силою и славой был велик,У водного ключа своей мечети главнойНа камне начертал рукою своенравной:«Аллаху – небеса, мне – дольний мир, земля».Десп_о_т-султан – двойник тирана-короля.Тиранство, деспотизм – одно с другим так схоже!Что начертал султан, король наш мыслит то же.
А там, на берегу бассейна, то дитя,На розу пышную глазенки опустя,К губам своим ее подносит и целует.Вдруг – темных туч напор и сильный ветер дует.Вода возмущена, трясутся мирт, жасмин,Деревья клонятся до корня от вершин,И розы лепестки какой-то дух зловредныйВдруг в воду побросал из рук инфанты бледной,Так что у ней в руке едва остаться могС шипами острыми колючий стебелек.Кто смеет так шутить? И, трепетом объята,Инфанта смотрит вверх: не небо ль виновато?Там – чернота кругом. Она глядит туда,В бассейн: там морщится и пенится вода,Пруд светлый морем стал, и по волне сердитойЛисточки носятся, как будто флот разбитый:Судьба Армады здесь – так небеса хотят!И гневное дитя насупило свой взгляд,Немало удивясь, как смеют так свободноЗдесь делать то, что ей, инфанте, не угодно,И вот – она должна досадой кончить день!Малютка сердится, угрюмо брови хмуря…
При этом, следуя за нею словно тень,Дуэнья говорит: «Позвольте! Это – буря,А ветер иногда, хоть это и не шло б,Так дерзок, что не чтит и царственных особ».
Желания
