Виктор Гюго - Стихотворения

Дерево

Суровая зима мир саваном одела,Зачерствела земля, вода окоченела.«О дерево! Скажи, – воскликнул человек, –Ты хочешь в топливо идти мне на потребу?»– «Родившись из земли, в огне всхожу я к небуСказало дерево, – руби, о дровосек,Руби меня и жги! – и дряхлый дед, и внукиУ этого огня пусть согревают руки,Как божьей милостью их греется душа!»– «А хочешь, дерево, идти в мой плуг?» – «Согласно,Хочу идти в твой плуг, я буду не напрасноВ нем землю бороздить. «Как жатва хороша!» –Потом воскликнешь ты. Свершив труды святые,Я ими вызову колосья золотые».– «А хочешь ли идти в строенье, стать бревномИ в образе столба поддерживать мой дом?»– «Согласно и на то, – я этим обусловлюТвое спокойствие, держать я буду кровлюПриюта мирного твоих домашних лиц,Как прежде на себе держало гнезда птиц,И листьев шум моих, тебя склонявший к думам,Заменится твоих детей веселым шумом».– «А хочешь, дерево, быть мачтой корабля?»– «О, да, хочу, хочу, – скажу: прости, земля!И в море синее без страха, без боязниСквозь бурю двинусь я». – «А хочешь в деле казниСлужить, о дерево, – позорной плахой бытьИль виселицей?» – «Стой! Не смей меня рубить!Прочь руку! Прочь топор! Прочь, адские созданья!Прочь, люди, изверги! Нет, в деле истязаньяЯ не согласно быть подставкой палачу, –Я – дерево лесов – на корне жить хочу;Одевшись листьями, я – род живой беседки –Расту, даю плоды. Прочь! Ни единой ветки,Свирепый человек, с меня не обрывай!Живи, как хочешь, сам, – живи и убивай!Я не сообщник твой в убийствах, не посредник.Я мирный, добрый дуб. Мне ветер собеседник.Сын мрака! Тьма нужна стеклу твоих очей!А я – я солнца сын и друг его лучей.Закон природы мне начертан весь любовью,Тогда как твой закон нередко писан кровью.Оставь меня! Пируй! Коль празднеств, балов счетНеполон у тебя – прибавь к ним эшафот, –Им можешь ты всегда меж двух забав, двух шуток,Двух зрелищ, двух пиров – наполнить промежуток, –Веревки, цепи есть – и есть всегда собрат.Который, пополам с несчастьем, виноватВ своем падении… А я меж листьев теньюДать места не хочу кровавому виденью».

Матери, лишившейся ребенка-сына

Ты, верно, ангелу земному своемуОб ангелах небес наговорила слишком, –Что в небе так светло, твердила ты ему,Что там так хорошо, так весело мальчишкам;

Что небо – это храм, рассказывала ты,На золотых столбах, что это – род беседкиВ роскошнейшем саду, где звездочки – цветы,А солнце – яблочко, сорвавшееся с ветки;

Что сколько там, в раю, нельзя и описать,Игрушек, лакомства; хотим ли быть любимы?Для этого есть бог; хотим ли поигратьИ порезвиться мы? На это – херувимы;

Что сладко с богом там сливаться всей душойИ что встречает там с земли переселенцаВ домашней прелести близ девы пресвятойС улыбкой ясный лик предвечного младенца.

А не внушила ты былинке нежной той –Ребенку милому, что он, тобой любимый,Тобой взлелеянный, весь неотъемно твой,Что он в сей жизни – свет, тебе необходимый;

Что после, как к концу наклонится твой век,Нуждаться будешь ты в сокровище едином,Чтоб при тебе тогда был крепкий человекИ этот человек тебе был нежным сыном.

Не говорила ты, что божья воля естьНа то, чтоб вдаль и вдаль идти земной дорогой,

Что женщина сперва должна мужчину весть,А он потом ей был опорой и подмогой.

И что ж – однажды… Верх несчастья твоего!В тот лучезарный храм, в ту горнюю беседкуТа птичка милая вспорхнула – оттого,Что для нее сама ты отворила клетку.

К дочери

Живи, как я, мой друг, в тиши, глуши – и только.Блаженство на земле для нас не суждено.Что нужно? Счастье? – Нет! – Что ж? Торжество? –Нисколько!Смирение одно.

Будь кроткой, доброй будь! Как сводит полдень ясныйВ один небесный круг весь пыл своих лучей,Своди всю благодать души твоей прекраснойВ лазурь твоих очей!

Нет торжествующих, счастливых нет на свете.Для жизни дан нам час, и то неполный час –Минута – миг один, и все мы точно дети:Игрушка тешит нас.

Для счастья нашего недостает так много,Недостает того и этого, всего, –Нам нужно многое… А как рассмотришь строго –Что нужно? – Ничего –

Иль малость сущая. Чего на сцене светскойВсе ищут? – Это звук, звук имени, – наряд, –Ряд блесток, галунов, – гремушка славы детской, –Улыбка, слово, взгляд.

Любви недостает – и скучно под короной!Воды недостает – и умирай в степи!Повсюду человек – пустой сосуд бездонный.Терпи, мой друг, терпи!

Взгляни на мудрецов, превознесенных нами!Взгляни на воевод, летавших через Понт,Которых яркими сияет именамиНаш бледный горизонт!

Они, подобные истаявшим светилам,Рассыпав все лучи на жизненный свой путь,Шагнули в сумрак, в тень, пошли к гробам, к могилам –От блеска отдохнуть.

С зарею влажными от жалости глазамиГлядят на бедный мир святые небесаИ утро каждое кропят его слезами –Мы говорим: роса!

Бог вразумляет нас на дольнем нашем ходе,И что такое – мы, и что такое – он,Начертан в нас самих и в видимой природеБожественный закон.

Покорствуй, дочь моя: его веленья святыИ должно каждому жить неизменно в нем.Дух ненависти – прочь! Иль всё любить должна ты,Иль плакать обо всем.

Капля

Между скал струя бежалаИ холодною слезойВся по капле ниспадалаВ море, полное грозой.

«Это что? Мне сестры – бури,Молний луч на мне горит,Слито с небом я в лазури, –Море гневно говорит. –

Крошка! Ты о чем хлопочешь?Мне ль – гиганту ты помочь,Мне ль воды прибавить хочешь?Труд напрасный! Плакса, прочь!»

«Да, бассейн твой, море, полон, –Струйка молвила, – но яВлить хочу в него… он солон…Каплю годного питья».

По поводу стихов Горация (Отрывок)

Настанут времена: не будут птичку с веткиХватать и обучать в объеме узкой клетки,И общество людей посмотрит не шутяКак на святой залог на каждое дитя,И будет так умно воспитывать ребенка,Чтоб выйти мог орел из слабого орленка,И дастся божий свет там каждому на часть,Где горечь знания преобразится в сласть.Всё, что оставили нам римляне и греки,К наследникам пойдет без варварской опекиИ станет подвигов учебных пред концомУченья роскошью, оправою, венцом,А не фундаментом. Не будет бедный школьникК стихам Виргилия прикован, как невольник,Иль маленький лошак, навьюченный сверх мер,Под плетью черствого схоластика-педанта,Который мальчику под ношей фолиантаКричит: «Ну! Ну! Тащи! Ведь этот вьюк – Гомер!»В селенье каждое там свет проникнет быстро,Где место темного в училище магистраЗаймется мыслящим вожатаем людей,Врачом невежества, апостолом идей.Не будут наконец и школьник и учительТот – вечный мученик, а тот – всегда мучитель,Легко освободясь от нашей дикой тьмы,Там будут спрашивать с улыбкой наши внукиО том, что делали и как учились мы,Как филин воробья вгонял в гнездо науки,Науки возблестят во всем величье там,Как царственный чертог, как лучезарный храм;Наставник явится на поприще высокомБлаговещателем, святителем, пророком,Лиющим теплоту, и свет, и благодатьВ полуотверстую ребяческую душу,Из кубка вечности дающим ей вкушатьТого, кто создал всё – и зыбь морей, и сушу;И утвердится всё: законы, долг, права,И станет всё ясней, и, более раскрыта,Природа сложит там понятные словаИз литер своего святого алфавита.

Ребячество

Шестнадцать было ей, а мне двенадцать только,Резвясь и о любви не думая нисколько,Чтоб с Лизой поболтать свободно вечерком,Я маменьки ее ухода ждал тайком,И тут поодаль мне от Лизы не сиделось,Я придвигался к ней, мне ближе быть хотелось.

Как много отцвело с тех пор весенних роз!Как много перешло людей, гробов и слез!Порою думаешь: где эти розы, слезы?Где Лиза? И мои ребяческие грезы?Тогда любились мы. Мы были с ней вдвоемДве птички, два цветка в убежище своем.

Я любопытствовал, она была большая,А я был маленький. Стократно вопрошая:К чему и для чего? – я спрашивал затем,Чтоб только спрашивать. Когда моя пытливостьВ ней возбуждала вдруг иль нежную стыдливость,Или задумчивость – я всё твердил: зачем?

Потом показывал я ей свои игрушки,Моих солдатиков, мой кивер, саблю, пушки,Я книги все свои пред ней перебирал,Латынь, мою латынь – предмет моих усилий.«Вот, – говорил я, – Федр! А вот и мой Виргилий!»Потом я говорил: «Отец мой – генерал!»

И Лизе для молитв, для церкви, для святыни,Знать было надобно немножко по-латыни, –И вот, чтоб ей помочь перевести псалом,К ней на молитвенник склоняться мне случалось,Когда молились мы, и в этот миг, казалось,Нас ангел осенял невидимым крылом.

Она, как взрослая, свободно, без уклонок,Мне говорила «ты». Ведь что ж я был? – Ребенок.Я «вы» ей говорил и робок был и глуп.Со мною вместе раз над книжкою нагнуласьОна, и… боже мой! Щека ее коснуласьСвоими розами моих горящих губ, –

Я вспыхнул, покраснел, и спрятался наивноПод Лизы локоном и крепко, инстинктивноПрипал, прижался к ней, – и вырвалась, скользя,Она из рук моих с увертливостью гибкой,И, обратясь ко мне с лукавою улыбкой,Произнесла: «Шалун!» – мне пальчиком грозя.

Смерть