Джордж Байрон - Видение суда

LXXV

И вот явился дух седой и хмурый,Не призрак, а своей же тени тень.То хохотал он дико, то, понурый,Он был печален, как осенний день,То вырастал он грозною фигурой,То становился низеньким, как пень,Его черты менялись непрестанно,А это было уж и вовсе странно.

LXXVI

Сам Дьявол озадачен был: и онУзнать сего пришельца затруднялся:Как непонятный бред, как дикий сон,Тревожный дух зловеще искажался,Иным он страшен был, иным — смешон,Иным он даже призраком казалсяОтца, иль брата, иль отца жены,Иль дяди с материнской стороны.

LXXVII

То рыцарем он мнился, то актером,То пастором, то графом, то судьей,Оратором, набобом, акушером,Ну, словом, от профессии любойВ нем было что-то, он тревожным взоромЯвлял изменчивость судьбы людской,Фантасмагорию довольно странную,О коей фантазировать не стану я.

LXXVIII

Его не успевали и назвать,Как он уже совсем другим являлся,Пожалуй, даже собственная мать,Когда он так мгновенно изменялся,Его бы не успела опознать;Француз, который выяснить пыталсяЖелезной Маски тайну,[40] — даже тотЗдесь всем догадкам потерял бы счет.

LXXIX

Порой, как Цербер, он являл собою«Трех джентльменов сразу» — это стильТворений миссис Малапроп,[41] — порою,Как факел, виден был он на сто миль,Порой неясной расплывался мглою,Как в лондонском тумане дальний шпиль,И Барком[42] он, и Туком[43] притворялся,И многим сэром Фрэнсисом[44] казался.

LXXX

Гипотезу имею я одну,Но помолчу о ней из спасенья,Что пэры мне вменят ее в винуКак дерзкое и вредное сужденье, —Но все-таки я на ухо шепнуТебе, читатель, это подозренье:Сей Юниус — НИКТО, — все дело в том, —Без рук писать умеющий фантом!

LXXXI

Мне возразят: «Да полно! Как же это,Чтобы писать без рук? В уме ли вы?»«Но пишут же и книги и памфлетыПииты, не имея головы?Они, скрывая сей дефект от света,Находят и читателей, увы!Морщинясь, часто мнит свиная кожа,Что на чело мыслителя похожа!»

LXXXII

«Скажи нам, кто ты?» — молвил Михаил.«Мой псевдоним на титульной странице,Но если тайну я всю жизнь хранил,То вам признанья тоже не добиться!»«Так докажи нам то, в чем ты винилГеорга? Или хочешь отступитьсяОт слов своих?!» Но тень вскричала: «Нет!!!Теперь его черед держать ответ.

LXXXIII

Не защитят его от обвиненийНи мрамор мавзолеев, ни парча!»«Но нет ли все же преувеличенийВ памфлете, сочиненном сгоряча?Противники в разгаре словопрений,В пылу страстей порой разят сплеча…»«О да! Я ведал страсть, скрывать не стану:Любовь к отчизне, ненависть к тирану!

LXXXIV

Я все сказал. Пусть одного из насПостигнет кара!» — молвил исступленноNominis Umbra[45] — и пропал из глаз.А Дьявол молвил: «Было бы резонноНам вызвать, как свидетелей, сейчасИ Франклина, и Джорджа Вашингтона,И Тука самого…» — но тут возникНа небесах какой-то шум и крик.

LXXXV

Отчаянно работая локтями,Явился черт пред сборищем тенейИ пал во прах с помятыми крылами,Полураздавлен ношею своей.Вскричал архангел, засверкав, как пламя:«Что ты принес, злосчастный Асмодей?!Ведь он не мертв!» — «Я только жду приказа, —Ответил черт, — и он подохнет сразу!

LXXXVI

Ведь как тяжел, проклятый ренегат,Его таща, чуть не свихнул крыла я!Как гири из свинца, на нем висятЕго труды — вся писанина злая!Кропал он эту пакость, супостат,Историю и Библию кромсая,Когда над Скиддо[46] ночью я леталИ свет в его окошке увидал.

LXXXVII

Историю придумал Сатана,Но Библия — творенья Михаила!Сообразил я, как страшна винаЗлосчастного британского зоила,Схватил его, пока его женаЗа чайником куда-то уходила,И вот мы оба перед вами тут,Летел я меньше десяти минут!»

LXXXVIII

«A! — молвил Сатана. — Он мне знаком!Давно ему пора сюда явиться…Но он ведь глуп как пробка, и притомТалантишком своим весьма гордится!Мой милый Асмодей! С таким осломСовсем тебе не стоило возиться,Ведь даже без доставки он бы самСегодня или завтра прибыл к нам!

LXXXIX

Но, уж поскольку здесь он, пусть прочтет,Что он писал…» — «Да можно ли такое? —Воскликнул Асмодей. — Он, идиот,Вообразил себя самим судьеюВсех дел людских! Ведь он же чушь несет!Он никому не даст теперь покоя!»«Нет, пусть прочтет! — воскликнул Михаил. —Послушаемте, что он сочинил!»

ХС

Тут бард, счастливый, что нашел вниманье,Которого не находил у нас,Готовя рифмы к буре излиянья,Прокашлялся, подготовляя глас,Могучим рыком удивил собранье,Но в первом же гекзаметре увяз,В котором так подагра угнездилась,Что ни одна стопа не шевелилась!

XCI

Он дактили пришпорил что есть сил,Спасая стих свой неудобочтимый,Но тут затрепетали тьмою крылИ серафимы все, и херувимы,И наконец поднялся Михаил:«Помилуй, друг! Уже утомлены мы!„Не радует, — Гораций говорит, —Non Di, non homines…[47] плохой пиит!“»

XCII

И тут поднялся шум: не мудрено,Что всем стихи внушали отвращенье:Ведь ангелам наскучили давноИ славословия и песнопенья,А бывшим смертным было бы смешноПрийти от грубой лести в восхищенье.Георг и тот воскликнул: «Генри Пай![48]Лауреат! Довольно!!! Ай, ай, ай».

XCIII

Гул рос и рос, зловеще свирепея,От кашля сотрясался небосвод,Так, изумлять риторикой умея,Наш Каслрей шумиху создает.Кричали где-то: «Прочь! Долой лакея!»В отчаянье от этаких невзгодБард бросился к Петру, ища защиты,Петра ведь уважают все пииты!

XCIV

Сей бард природой не был обделен:Имел и острый взгляд, и нос горбатый,На коршуна похож был, правда, он,Но все же в этой хищности крылатойИмелся стиль, — он был не так дурен,Как стих его шершавый и щербатый;Являвший все типичные чертыХолуйства и преступной клеветы.

XCV

Вдруг затрубил архангел, заглушая —Невероятным шумом шум большой, —И на земле метода есть такая:Лишь раз дебаты окриком покрой —И водворится тишина немая,Смущаемая только воркотней.Ну, словом, стихло все, и бард польщенныйПредался болтовне самовлюбленной.

XCVI

Сказал он, что, не видя в том труда,Писал он обо всем — писал немало,Он хлеб насущный добывал всегда,И лакомство ему перепадало;Он мог бы перечислить без трудаДесятки од своих о чем попало:О Тайлере, Бленгейме,[49] Ватерло[50] —Ему ведь на издателей везло!

XCVII

Он пел цареубийц и пел царей,Он пел министров, королей и принцев,Он пел республиканских главарей,Но он же поносил и якобинцев,Пантисократом[51] слыл из бунтарей,Но он напоминал и проходимцев,Всегда способных в нужный срок линятьИ убежденья с легкостью менять.

XCVIII

Сраженья проклинал и пел сраженья,Их славу восхваляя до небес,Он защищал поэзии твореньяИ нападал на них, как злобный бес,Всем продавал он музу без стесненья,Ко всем влиятельным в любимцы лез,Стихов он написал немало белых,Но мыслящий читатель не терпел их!

XCIX