Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
Весна 1931
Ницца
«Устало дышит паровоз…»
Устало дышит паровоз,Под крышей белый пар клубится,И в легкий утренний морозТоропятся людские лица.
От города, где тихо спятСоборы, площади и люди,Где темный, каменный нарядВеками был, веками будет.
Где зелена струя реки,Где все в зеленоватом свете,Где забрались на чердакиМоей России милой дети,
Опять я отрываюсь в даль,Опять душа моя нищает,И только одного мне жаль, —Что сердце мира не вмещает.
Осень 1931
Безансон
«Охраняющий сев, не дремли…»
Охраняющий сев, не дремли,Данный мне навсегда провожатый.Посмотри — я сегодня оратайСредь Господней зеленой земли.
Не дремли, охраняющий сев,Чтобы некто не сеял средь ночиПлевел черных на пажити Отчей,Чтоб не сеял унынье и гнев.
Охраняющий душу мою,Ангел Божий великой печали,Здесь, на поле, я все лишь в начале,Пот и кровь бороздам отдаю.
Серп Твой светлый тяжел и остер.Ты спокоен, мой друг огнелицый.В закрома собираешь пшеницу,Вражьи плевелы только в костер.
7 августа 1934
«И в этот вольный, безразличный город…»
И в этот вольный, безразличный городСошла пристрастья и неволи тень,И северных сияний пышный ворох,И Соловецкий безрассветный день.
При всякой власти, при любых законах,Палач ли в куртке кожаной придетИли ревнитель колокольных звоновСоздаст такой же Соловецкий гнет.
Один тюрьму на острове поставилВо имя равенства, придет другойВо имя мертвых, отвлеченных правилНа грудь наступит тяжкою стопой.
Нет, ничего я здесь не выбирала,Меня позвал Ты, как же мне молчать?Любви Твоей вонзилось в сердце жало,И на челе избрания печать.
22 июня 1937
«Я знаю, зажгутся костры…»
Я знаю, зажгутся кострыСпокойной рукою сестры,А братья пойдут за дровами,И даже добрейший из всехПро путь мой, который лишь грех,Недобрыми скажет словами.
И будет гореть мой костерПод песнопенье сестер,Под сладостный звон колокольный,На месте на Лобном, в Кремле,Иль здесь, на чужой мне земле,Везде, где есть люд богомольный.
От хвороста тянет дымок,Огонь показался у ног,И громче напев погребальный.И мгла не мертва, не пуста,И в ней начертанье креста —Конец мой, конец огнепальный.
«Парижские приму я Соловки…»
Парижские приму я Соловки,Прообраз будущей полярной ночи.Надменных укротителей кивки,Гнушенье, сухость, мертвость и плевки —Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат.
При всякой власти отошлет канон(Какой ни будь!) на этот мертвый остров,Где в северном сияньи небосклон,Где множество поруганных икон,Где в кельях-тюрьмах хлеб дается черствый.
Повелевающий мне крест поднять,Сама, в борьбу свободу претворяя,О, взявши плуг, не поверну я вспять,В любой стране, в любой тюрьме опятьНа дар Твой кинусь, плача и взывая.
В любые кандалы пусть закуют,Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.И Соловки приму я, как приют,В котором Ангелы всегда поют, —Мне каждый край Тобою обетован.
Чтоб только в человеческих рукахТвоя любовь живая не черствела,Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх,Чтоб в наших нищих и слепых сердцахВсегда пылающая кровь горела.
22 июня 1937
«Присмотришься — и сердце узнает…»
Присмотришься — и сердце узнает,Кто Ветхого, кто Нового Завета,Кто в бытии, и кто вступил в исход,И кто уже созрел в Господне лето.
Последних строк грядущие делаСтоят под знаком женщины родящей,Жены с крылами горного орла,В пустыню мира Сына уносящей.
О, чую шелест этих дивных крылНад родиной, над снеговой равниной.В снегах нетающих Рожденный былСпасен крылами Женщины орлиной.
«Обряд земли — питать родные зерна…»
Обряд земли — питать родные зерна,А осенью, под ветром, умирать, —Я приняла любовно и покорно,Я научилась ничего не знать.
Есть в мире два Божественных искусства —Начальное, — все, что познал, хранить,Питать себя наукою стоустой,От каждой веры мудрости испить.
И есть искусство. Как назвать — не знаю,Символ его, — все зачеркнувший крест,Обрыв путей, ведущих сердце к раю,Блуждание среди пустынных мест.
Искусство от любимого отречьсяИ в осень жизни в ветре холодеть,Чтоб захотело сердце человечьеБезропотно под ветром умереть.
Лишь этот путь душе моей потребен,Вот рассыпаю храмину моюИ Господу суровому молебенС землей и ветром осенью пою.
«Не голодная рысит волчиха…»
Не голодная рысит волчиха,Не бродягу поглотил туман, —Господи, не ясно и не тихоСредь Твоих оголодавших стран.
Над морозными и льдистыми рекамиРеки ветра шумные гудят.Иль мерещится мне только между намиВестников иных тревожный ряд?
Долгий путь ведет нас всех к покою(Где уж там, на родине, покой?),Лучше по-звериному завою —И раздастся отовсюду вой.
Посмотрите — разметала вьюгаКосмы дикие свои в простор.В сердце нет ни боли, ни испуга, —И приюта нет средь изб и нор.
Нашей правды будем мы достойны,Правду в смерть мы пронесем, как щит…Господи, неясно, неспокойноСолнце над землей твоей горит.
«О, всё предчувствие, преддверье срока…»
О, всё предчувствие, преддверье срока,О, всё подготовительный восторг.На торжищах земли закончим торг,Проснемся, крикнем и вздохнем глубоко.
Ты, солнце вечности, восход багровИ предрассветный холод сердце душит.Минула ночь. Уже проснулись душиОт утренних, туманно-теплых слов.
И сны бегут, и правда обнажилась.Простая. Перекладина креста.Последний знак последнего листа, —И книга жизни в вечности закрылась.
Владимир Корвин-Пиотровский
Воздушный змей
Змей уходил под облака(Так в высоте душа летала),Нить гнулась, дергала слегка(Как бы звала издалека),Воздушной жизнью трепетала.
Я небо осязал рукой,Его упругое теченье, —Постиг лазури назначенье,Ее двусмысленный покой.
Вдруг что-то лопнуло. БедаОткрылась разуму не сразу —Еще бумажная звезда,Катясь, взлетала иногда —Лгала неопытному глазу.
Змей падал, падал — меж домов,Меж разных вычурных строений, —Нравоучение без словДля праздных городских умов,Для внеслужебных настроений.
Я горестно смотрел туда,Привычно строил наблюденья,И вся воздушная средаКак бы ждала его паденья.
Не закрепленный бечевой,Он странным телом инородным(Каким-то пьяницей свободным)Скитался в синеве живой, —Быть может, ангелом безроднымЛетел по ломаной кривой.
«Зверь обрастает шерстью для тепла…»
Зверь обрастает шерстью для тепла,А человек — любовным заблужденьем, —Лишь ты, душа, как мохом порослаНасильственным и беглым наслажденьем.
Меня томит мой неизбежный день,Ни счастья в нем, ни даже возмущенья —Есть голода высокая ступень,Похожая на муки пресыщенья.
«Дырявый зонт перекосился ниже…»
