Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая
«Зверь обрастает шерстью для тепла…»
Зверь обрастает шерстью для тепла,А человек — любовным заблужденьем, —Лишь ты, душа, как мохом порослаНасильственным и беглым наслажденьем.
Меня томит мой неизбежный день,Ни счастья в нем, ни даже возмущенья —Есть голода высокая ступень,Похожая на муки пресыщенья.
«Дырявый зонт перекосился ниже…»
Дырявый зонт перекосился ниже,Плащ отсырел, намокли башмаки.Бурлит фонтан. Весенний дождь в Париже, —И девушке не избежать рукиЕще чужой, еще немного страшной, —Она грустит и отступает прочь, —И с лесенкой фонарщик бесшабашныйИх обогнал, и наступила ночь.Сгущая мрак над улочкой старинной,Бесцветные, как рыбьи пузыри,Висят цепочкой тонкой и недлиннойНенужные влюбленным фонари.Всю ночь шумят деревья в Тюльери[85],Всю ночь вздыхают где-то на Неглинной.
«Заря уже над кровлями взошла. Пора…»
Заря уже над кровлями взошла. Пора.Пестрит узорами страница.И синева усталости ложитсяНа влажный блеск оконного стекла.
Но жаль уснуть. Смущенная душаТак непривычно вдруг помолодела,Так просто рифма легкая заделаМедлительный клинок карандаша.
Я не творю. С улыбкой, в полусне,Набрасываю на бумагу строки,И свежий ветер трогает мне щекиСквозь занавес, раздутый на окне.
Как я люблю непрочный этот часПолусознания, полудремоты, —Как пуст мой дом. Как дружелюбно кто-тоКасается моих усталых глаз.
О, это ты, последняя отрада, —В квадратном небе зреет синева,Чуть-чуть шуршит незримая листва,И никого, и никого не надо.
1931
«Играл оркестр в общественном саду…»
Анне Присмановой
Играл оркестр в общественном саду,Рвалась ракета с треском и горела,И девушка с цветком в руке смотрелаПоверх меня на первую звезду.
Из глубины взволнованного садаНа освещенный фонарями кругНочь темной бабочкой спустилась вдруг,И медленно нахлынула прохлада.
Что помнишь ты, о сердце, в полной мереИз тех годов, из тех высоких лет?Любовный плач о выдуманной Мэри,Два-три стиха и тайный пистолет.
Шумит земля в размерах уменьшенных,Как вырос я для зла и для добра, —Предчувствий светлых робкая пораСменилась бурей чувств опустошенных.
Сухой грозы невыносимый треск,Бесплодных туч гремучее движенье,Но нет дождя. Лишь молния и блеск,Один огонь, одно самосожженье.
1943
«Решеткой сдавлено окно…»
Решеткой сдавлено окно(Так душат жертву ночью черной),В стене угрюмой и упорнойПолупрозрачное пятно.
Там жмется мир белесоватый,Одетый в сумерки и мшу.В нем солнце желто-бурой ватойПрилипло к мутному стеклу.
Деревья, облака и поле,Все, что шумит в свободном сне,Обезъязычено в неволеВ замазанном моем окне.
Но, рабством длительным наскуча,Я углем на стене тайкомРисую море, лес и тучу,Ладью на берегу морском.
Я долго дую в парус белый,И вот — бежит моя ладья, —Счастливый путь, кораблик смелый,За счастьем отправляюсь я.
И снова мир прозрачный дышитВ текучих водах и песках,И ветер радугу колышетВ живых, гремучих облаках.
Морской лазурью воздух тронут,Кипит веселая корма,И в белой пене тонут, тонутОкно, решетка и тюрьма.
1944
Тюрьма Френ
«Нас трое в камере одной…»
Нас трое в камере одной,Враждующих в пространстве малом;С рассвета говор площаднойУже трещит в мозгу усталом.
А по соседству, через дверь,Четыре смертных приговора, —Быть может и для нас теперь,Не в эту ночь, но скоро, скоро —
И вдруг, на некий краткий час,Душа в молчанье окунулась,Закрылась от холодных глаз,В глубокий сон как бы проснулась.
И внемлет медленным громам,Их зарожденью, нарастанью,И тайным учится словам,Еще не связанным гортанью —
Лишь шелест трав, лишь грохот вод,Лесов ночное колыханье, —В застенках всех земных широтСвободы легкое дыханье.
1944
Двойник
Весенний ливень неумелый,От частых молний днем темно,И облака сирени белойВлетают с грохотом в окно.
Земля расколота снаружи,Сосредоточена внутри, —Танцуют в темно-синей лужеИ лопаются пузыри.
И вдруг, законы нарушая,Один из них растет, растет,И аркой радуга большаяВнутри его уже цветет.
Освобождаясь понемногуОт вязкой почвы и воды,Он выплывает на дорогу,Плывет в бурлящие сады.
И на корме его высокойПод флагом трепетным возникВиденьем светлым иль морокойМой неопознанный двойник.
Я рвусь к нему, но он не слышит,Что я вослед ему кричу, —Над ним сирень как море дышит,В своих волнах его колышетИ влажно хлещет по плечу.
1944
«На склоне городского дня…»
На склоне городского дняШаги и глуше и небрежней, —Вновь осень трогает меняОчарованьем грусти прежней.
Я почерневшую скамьюВ саду пустынном занимаю,Я шляпу влажную моюДвиженьем медленным снимаю, —
И слушаю, как шелестятВерхушки легкие над садом,Как листья желтые летятИ падают со мною рядом.
Я тонкой тростью обвожуИх по краям и протыкаю,Я молча в прошлое гляжу,В нем слабой тенью возникаю.
И возвращаюсь не спешаВ мою привычную заботу, —В тумане сучьями шурша,Весь город (или вся душа)Уже готовится к отлету.
1946
«Мой вечер тих. Невидимых ветвей…»
Мой вечер тих. Невидимых ветвейНевнятный шорох следует за мною,Воспоминанья робкий соловейВполголоса томится за спиною.
Я не вздохну. Неосторожный жестНарушит, может быть, очарованье, —Офелия, как много в мире мест,Где назначают призраку свиданье.
Меж двух домов беззвездная река,В ней грозный факел отражен тревожно,А ты плывешь, как облако легка,Как водоросль слаба и невозможна.
О, ты плывешь, в бессмертье заперта,За четырьмя замками иль веками, —Лишь с фонарей венчальная фатаЛетит в лицо туманными клоками.
Поет тростник на темном берегу,Дает сигнал к отплытию, и скороЯ дымную звезду мою зажгуНад рухнувшей твердыней Эльсинора —
И вот сосед, мечтательно жуя,Проветриться выходит после чаю.— Да, это ночь, — он говорит, и я— Да, это ночь, — как эхо отвечаю.
1953
Десятый круг
— И я сошел безмолвно и угрюмоВ десятый круг. Там не было огней,Был воздух чист. Лишь где-то меж камнейМертво блуждали шорохи и шумы.
Вотще смотрел я напряженным взоромПо сторонам, — ни крючьев, ни смолыЯ не нашел в прохладном царстве мглы.Здесь ад казался просто коридором.
Под сводами готическими строгоКлубился мрак. Искусная резьбаВенчала медь граненого столба,Давившего в железный брус порога.
Но, отойдя подальше в глубину,Заметил я во впадинах гранитаКвадратные окованные плиты.То были двери, — я нажал одну.
Учтивый бес помог мне неохотно,Робел ли он? Не знаю. ТяжелоПлита осела. Бледное стеклоВысокий вход затягивало плотно.
Как в зеркале предстали предо мнойДве плоскости, — паркет оледенелыйИ потолок, однообразно белый, —Два зеркала с потухшей глубиной.
В потоке жидком неживого светаТам чья-то тень, похожая на сон,Брела понуро. — Тише, это он, —Шепнул мне бес, и я узнал Поэта.
Затерянный в жестокой тишине,Он бредил вслух божественным размером,Но на челе его, как пепел сером,Жар музыки чумой казался мне.
Порой как будто рядом проплывалаДругая тень. Тогда его рукаВздымалась бурно, нежная строкаЗвенела четким голосом металла.
Но нет, но нет. Невидимые стеныНа горизонте замыкали круг,Здесь умирал без эха каждый звук,И были все созвучия — мгновенны.
Его стихи струились в пустоту,Легко скользя по чертежу паркета, —Когда же грань насквозь была пропета,Она молчаньем жалила пяту.
Так он бродил, без цели и отрады,Не услаждая слуха ничьего,И распадалось творчество егоНа ребусы немые и шарады.
И понял я. И тайно содрогнулся,Прижался к бесу в страхе и тоске.Он запечатал скважину в замке,Поморщился и криво улыбнулся.
«Налево, направо — шагай без разбора…»
