Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

162. СКОЛЬКО СВЕТА!

Сколько света, сколько гроз и радуг,Сколько глаз, куда ни погляди!Вечный праздник, вечный беспорядок,Вечность позади и впереди.

Бодрствуют в ночи обсерваторийТелескопы, звездный блеск дробя.Вот он, мир, во всем его просторе.В нем найдется место для тебя.

В нем найдется путь, призванье, службаДля солдата, павшего в бою.Как всмотреться пристальней и глубже,Как найти мне молодость твою?

Милый, милый, я не знаю, где ты,Спишь иль снишься, но проснешься ведь?В полное беспамятство одетый,Где же ты? Услышь меня, ответь.

Но сквозь годы старости, сквозь толщуСлепоты, мерцая и сквозя,Вся природа, как рабыня, молчаСмотрит в мои старые глаза.

Гнуло меня время и ломало.Но, чтобы я мог тебя забыть,Жизни мало, да и смерти мало.Вечности не хватит, может быть.

Дети огня

163. ПИКАССО

…Они видят его стоящим между двумя противоположно расположенными зеркалами, повторяющими его образ бесчисленное количество раз, причем изображения в одном зеркале выступают как его прошлое, в другом — как его будущее.

Это было в начале века,Меж Парижем и Барселоной —Ранний час, короткая веха,Неизвестный пункт населенный.

Зашагал он прямо с вокзалаМимо старых церквей и башен,Словно Время так приказало:«Будь беспечен и бесшабашен,

Никуда не спеши. Всё будет,Если ты по-прежнему зорок.А меня с тобою рассудитКто угодно лет через сорок!»

Ненароком голову вскинув,Он увидел на шумном рынкеДвух оборванных арлекинов,Кувыркавшихся по старинке.

Старший был мускулист, громоздок,Отличался хваткой бульдожьей.Младший выглядел как подросток,Красотой не блистал он тоже.

Но они работали храбро,Детвору смешили на диво.Подошел к ним художник ПаблоИ промолвил весьма учтиво:

«Добрый день, господа артисты!Может быть, такое свиданьеНам подстроил и впрямь НечистыйВ голубом раю мирозданья!

Вам бы раньше на свет родиться,Не житье сейчас арлекинам.Впрочем, ради славных традицийПо стаканчику опрокинем?..»

Вот расселись трое в харчевне,Херес цедят, сигары курят,Об актерской доле печальной,О политике балагурят.

А кругом веселье и гибель,Дым очажный в тесных жилищах,В сотнях обликов, кто бы ни был,Голубиная кротость нищих.

Это жизнь во всем неохватном,Бестолковом ее прибое,Надо смело вместить на ватманГрязных брызгов лицо рябое.

Надо сделать лицо любоеЛомким мелом иль хрупким углем,Чтоб оно, насквозь голубое,Запылало сумраком смуглым.

Тут подсела к столу девчонка.У нее глаза маслянисты,Под гребенку стрижена челка,На ключицах бренчат мониста.

Говорит нахалка без грусти:«Кавалеры, привет и здрасьте!Отвечайте, только не трусьте,Подхожу ли я вам по страсти?»

Отвечает художник глухо:«Не подходишь, не по карману.Мы бедны — ты знатная шлюха,Слишком тратишься на румяна.

Да и с виду весьма шикарна.Топай, миленькая, отсюда!»Но кричит она: «На пол шваркнуВашу выпивку и посуду!

Чтобы вам не пилось, не елось,Не жилось на свете, бандюги!»— «Ишь какая! Хвалю за смелость, —Знать, недаром росла на юге.

Жаль, что морда от слез распухла,Не разжалобишь так мужчину.Успокойся, чертова кукла.Озорство тебе не по чину,

А истерика не по рангу.Не срами ты публичных сборищ».Вторглось Время в их перебранку:«Что ты с бедной девчонкой споришь?

Спорь со мной, девятьсот четвертым.Не последним лихим и лютым,С самим господом, с самим чертомИль с любым другим абсолютом.

А не то молчи, если хитрый,И боишься моей острастки,И черны для твоей палитрыМоего ликованья краски.

Береги и запри их в ящик,Чтоб не вышли из-под контроляИ в жилищах, прочно стоящих,Потолков бы не пропороли,

Не сломали поющих скрипок,Не будили бурь в океане…Погляди, как стан ее гибок!Не найдешь другой окаянней.

Береги ее, подари ейЗа три су колечко из меди,Назови ее хоть МариейВ самой вечной из всех комедий!

Я лечу над тобой, сгораяЖарко пышущими крылами.Вот он весь, от края до края,Мой закат, превратился в пламя.

Моя ночь над землей ЕвропыДожидается третьей стражи,Сумасшествия высшей пробы,Мертвых петель в крутом вираже.

Я лечу над тобой, художник.Как шумят мои крылья — слышишь?В день тревожнейший из тревожныхТы мой шум на холсте напишешь.

Ты узнаешь в хохоте шторма,В кораблекрушеньях и в битвах,Как трехмерная рухнет формаДля сердец, на куски разбитых!

Нет пощады и нет покояТем, кто песню мою услышал.Понимаешь, время какое,На какую работу вышел?

Не робей! Нам обоим надоВидеть дальше всех телескопов.Будет в Гернике канонада.Встанут мертвые из окопов.

Встанут рядом ярость и жалость.Но любое на свете хрупко…О, как робко к тебе прижаласьНекрасивая та голубка!

Как далек полет голубиный,Как бесцелен он и бесплотен…Но раскрыты настежь глубиныНе рожденных тобой полотен.

Не робей, силач коренастый!Впереди крутая дорога.Твоей жизни хватит лет на сто,А бессмертью не надо срока».

Сергей Иваныч выбрался в ПарижК великому посту, в начале марта.Он знал: в Париж приедешь — угоришь!Но на горбатых уличках Монмартра

Не замечал ни грешных кабаков,Ни женских чар, ни прочего соблазна.Да, да, Сергей Иваныч был таков!Он действовал в Париже сообразно

Заветной цели, выбранной в Москве.И вот — делец, удачник, воротилаПервейшей марки — ждал недели две.И ожиданье гостя превратило

Почти в ищейку. Нюх был обостренДо крайности. Сплошная трепка нервов!Особенно когда со всех сторонЯвились орды коллекционеров

И знатоков. Понаторелый людПочуял чудака и мецената.Мерещился им и размен валют,И любопытство скифа — всё, что надо!

Из уст в уста молва о нем летит:Начитан. Вездесущ. Актер. Лисица.Зачем же он скрывает аппетит?На что он зарится? На что косится?

А гость косится на коньяк сейчас,И, с обстановкой свыкшись понемногу,К обеду в черный смокинг облачась,Шагает он с двадцатым веком в ногу.

…Двадцатый век! Мой календарь! Мой день!Ночей моих бессонница! Ты утромМне биржевой составил бюллетень,Поставил парус на корвете утлом.

Да, я богач, но не капиталист.Я русский! Понимаешь? Это значит,Что я не начат. Я заглавный листВ той книге, что тебя переиначит!

Ни свят, ни грешен, но, как все они,Слегка помешан и сосредоточен…Найди меня в гостинице, дохниОгнем своих чернейших червоточин,—

И я послушаюсь, пойду на риск.Дай только знак, откуда ветер дует,Какой сегодня Игрек или ИксДиктует моду и над чем колдует…

Дай адрес, где живет избранник твой,Какой глупец его рекомендует?…И — кверху, по железной винтовой!Восьмой этаж. Из щелей ветер дует.

Пред ним чердак. Опорные столбыЕдва мерцают в сумеречной зыби.Стена, как лошадь, встала на дыбы,Как мученица, вздернута на дыбе.

По всем углам навален жалкий хлам,Листы железа и листы фанеры,Холсты, подрамники, щиты реклам,Разбитые гитары, торс Венеры…

И, утверждая истину и мощьПроделанной дороги, встал у входаПикассо! Он встревожен, дерзок, тощ —Земляк, наследник, правнук Дон-Кихота.

…Но что же это? Баба? Бойня? Вихрь?Бог или бык? Или кубы и ромбы?Обломки скал? Куски зеркал кривых?В накрапах охры взрыв бандитской бомбы?

Чья здесь идет трагедия? А вдругСкрывается пророчество за этимТвореньем сумасшедших глаз и рук?..А вдруг вглядимся, сами же заметим

Свое вращенье вкруг земной оси?..Сергей Иваныч в странном колебанье.Он сам однажды — господи спаси! —Себя узрел в провинциальной бане

Не в зеркале, а на полке́, сквозь пар,Расползся он, как блинная опара,Под дружный хохот банщиков и барОн плавал! Невесомый! В хлопьях пара…

Сергей Иваныч подавляет стон.Уменьшен космос. Идеал развенчан.Так мальчуган трясется за кустомПри взгляде на купающихся женщин.

Так инквизитор, может быть, гляделСквозь пламя на горящую колдунью.Глядел! Рыдал! И это был предел…И, предаваясь горькому раздумью

О всем, чему он верил до сих пор,Молчит знаток в тоске полудремотной:«Нет, Пабло! С вами невозможен спор.Тем более что это очень модно…»

…В гостинице он не заснет всю ночь.Вода бежит по трубам, лифт стрекочет.Светает. Одеяло скинув прочь,Как вздрогнет постоялец и как вскочит,

Как босиком он дернет трепака,Как захохочет, фыркая под душем,И, выпив стопку и сомлев слегка,Как удивит гарсона благодушьем!

И ровно в девять тридцать в мастерской,Корректен, свежевыбрит, недоверчив,Прищурился, острит, — такой-сякой! —Сарказмом восхищение подперчив:

«Вот это вещь. И это вещь. А то,Простите, Пабло, так себе. А впрочем,Наш вкус замоскворецкий — решето,Мы вашего таланта не порочим».

В последний раз платком пенсне протерИ, подбоченясь, отступив полшага,Пропел, рыдая, фразу, — вот актер! —И эта фраза выгнулась, как шпага:

«Возьму я ровным счетом пятьдесят.Мы нашу сделку финь-шампанем вспрыснем!»Холсты на стенах всё еще висятВ молчанье равнодушно-бескорыстном.

Картинам предстоит еще ночлегС художником на чердаке родимом.Но дело сделано. Подписан чек.И вот художник за табачным дымом

Всмотрелся покупателю в глаза:«Я удивлен поступком вашим смелым,Вы первый проголосовали ЗА».Пикассо был едва намечен мелом

На штукатурке каменной стены.А рядом с ним намечен покупатель.И оба смещены и сметеныСоседством грозных контуров и пятен!

…Лети сквозь ночь, экспресс тринадцать-бис,Дым, отрывайся напрочь и клубись,Спать не давай, колесный лязг и скрежет,Пока в вагонных окнах день не брезжит.

Ты слышишь, пассажир, как там внизуСталь голосит, вопит изделье Круппа,Как там вверху отсрочили грозуИ молнию затаптывают грубо.

Прочти к утру «Берлинер тагеблатт»,Припрячь бумажник, делай, что велят,Лихой делец, сокровище везущий,Тебя хранит от краха вездесущий.

Какой там шут в Сараеве убит,Австрийский этот — как его? — эрцгерцог…Летит экспресс, во все рога трубит.Стальной цепочкой схваченная дверца

Подрагивает. Злые тормозаПосапывают. Между тем грозаВсё ощутимей, ближе и тревожней…Чиновник не замедлит на таможне

Наляпать ярлыки на багажеИ, взяв под козырек, проводит чинноВ купе его степенство. Вот ужеНа родине удачливый купчина.

Летят навстречу рвы, и рвы, и рвы,Рвы и овраги, рвы и буераки.Последние прогалы синевыПогашены. Гроза царит во мраке.

И молния, покинув мирный кров,Седлает вороного, ногу в стремя,И мчит в карьер на грани двух миров,И надвое раскалывает время.

И вот они в Москве — все пятьдесят,Все в переулке Знаменском висят.Хозяин Щукин, сам Сергей Иваныч,На семь замков их запирает на ночь.

Но снится им в провалах темнотыТа молния, та самая, всё та же.…Пройдет полвека — встретятся холстыС ее прямым потомством в Эрмитаже.

Я точных дат не привожу —Не хронику пишу,Но к боевому рубежуРавнение держу.

Старик проснулся в ранний час,Когда седой рассветОкрасил, сумрачно лучась,Природу в алый цвет.

Он вспомнил юные года,Покой и непокой,Событья, лица, городаИ стены мастерской.

Он видел множество существ,Чудовищ и божеств.Чтобы напор их не исчез,Потребуется жест

Его горячих, сильных рукИ зренье зорких глаз,Палитра, и гончарный круг,И стеклорез-алмаз.

Художник солнца ждал — и вдругПлеть молнии взвилась!

Такая в мирозданье мглаИ время таково,Что только молния моглаОбрадовать его.

Она раскалывала скалы,На высях гор плясалаИ как попало высекалаОгниво о кресало.

И в блеске утренней грозыВсё обретало мощь.Во мглу, в долинные низыВеселый хлынул дождь.

Смешались кобальт и краплак,Ультрамарин и хром,И, как от взмаха львиных лап,Раскатывался гром.

На всем лежал тревожный следРаботы старика,Его восьмидесяти летКувалда и кирка.

Увидел яростный старикВ окалинах грозыВесь евразийский материк,От Эбро до Янцзы.

Увидел, восхищенья полн,Пленен голубизной,За плеском средиземных волнВесь африканский зной.

Увидел вылезший из рамЗемной киноэкран.Услышал слитный тарарамВсех языков и стран.

А там, как белый автоген,Сверкал во весь накалСвет от бесчисленных легенд,Бесчисленных зеркал.

Там в душных джунглях бил тамтам,Там был сезон погонь,За чернокожим по пятамРасистский полз огонь.

Фашистский целился капралВ синь голубиных крыл,Руками грязными их брал,По матери их крыл.

Бесчестил девушек любыхПод стук тупых литаврСвирепый человекобык,Голодный минотавр.

И это был двадцатый век!Но не закрыл глаза,Увидел старый человек,Что в мире есть гроза.

Ей не было все эти годыНи отпуска, ни льготы.Она стерпела все тяготыСолдатской непогоды.

Ее сферическое телоК художнику влетело.

Живая Молния, как встарь,Сказала старику:«Восстань. Нацелься. Бей. Ударь.Зажги. Будь начеку».

И, белым турманом влетяНа белый грунт холста,Резвилась Молния-дитя,Смеялась неспроста.

И он любимицу позвал,К груди ее прижалИ на холсте нарисовалДля добрых парижан.

Был голубок изображен,Рассветом озарен,И на косынках юных жен,И на шелках знамен.

То был привычный для рукиКороткий, легкий взмах.Он облетал материки,Он жил во всех домах.

Нет, здесь не может быть конца.Необгонима скорость света.Вся световая эстафетаВ руках художника-гонца.

Он должен, должен, должен братьБарьеры, пропасти, преграды,И никакой не ждать награды,И никогда не умирать.

Здесь на подрамниках ещеТак много непросохших пятен.Незавершен и непонятенВесь мир, увиденный общо.

От оголенных проводовБьет, как бывало, сила тока.Здесь нет конца и нет итога.Художник в дальний путь готов.

164. ЦИРКАЧКА