Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
Если мы посмотрим в более широкой перспективе, то убедимся, что творчество прерафаэлитов не было каким-то сугубо островным и изолированным явлением: оно шло в русле развития европейской литературы – хотя и своим, особым рукавом.
В 1852 году, почти одновременно с возникновением Прерафаэлитского братства, в Париже вышел сборник «Эмали и камеи» Тео-филя Готье. Уже название книги строит мостик от словесного искусства к пластическим. В программном стихотворении «Искусство» он пишет их через запятую:
Чем злей упорство ваше,Слог, мрамор и эмаль,Тем крашеСтих, статуя, медаль.
«Отношение к языку как к палитре, к листу бумаги как к холсту и к прилагательному как к мазку» было исконно присуще этому, по выражению Бодлера, «безупречному чародею французской словесности»[97].
Да и сам Шарль Бодлер не зря много лет работал художественным критиком – искусство живописи было для него прекраснейшим из искусств. В стихотворении «Маяки», своего рода каталоге любимых художников, он каждому из них посвятил по четверостишию, найдя потрясающий словесный эквивалент не одной картине, но творчеству художника в целом. Например:
Леонардо да Винчи, в бескрайности зыбкойМорок тусклых зеркал, где, сквозь дымку видны,Серафимы загадочной манят улыбкойВ царство сосен, во льды небывалой страны.
Рембрандт, скорбная, полная стонов больница,Черный крест, почернелые стены и свод,И внезапным лучом освещенные лицаТех, кто молится Небу среди нечистот[98].
Выход в 1866 году альманаха «Современный Парнас» ознаменовал возникновение «Парнасской школы»: Леконт де Лиль, Теодор де Банвиль и другие. Но самым талантливым в группе парнасцев был в то время еще двадцатичетырехлетний Жозе Мариа де Эредиа, уроженец Кубы, потомок испанского конкистадора, прибывшего в Америку вместе с Колумбом.
Его любимым жанром, как и у Россетти, были сонеты. «С 1866 года Эредиа стал участником мировой славы и останется им на века», – писал позже Верлен. Но беспримерная строгость к себе заставляла поэта работать с предельной тщательностью, а выпускать готовые сонеты в печать редко и скупо. Лишь в 1893 году его знаменитые «Трофеи» выйдут наконец отдельной книгой. Образ отрешенного от мира художника-ювелира он даст в своем сонете «Ponteecchio»:
Там мастер ювелир работой долгих бдений,По фону золота вправляя тонко сталь,Концом своих кистей, омоченных в эмаль,Выращивал цветы латинских изречений.
Там пели по утрам с церквей колокола,Мелькали средь толпы епископ, воин, инок;И солнце в небесах из синего стеклаБросало нимб на лоб прекрасных флорентинок.
Там юный ученик, томимый грезой страстной,Не в силах оторвать свой взгляд от рук прекрасной,Замкнуть позабывал ревнивое кольцо.
А между тем иглой, отточенной как жало,Челлини молодой, склонив свое лицо,Чеканил рукоять тяжелого кинжала[99].
Разница между прерафаэлитами и парнасцами существенна: субъективность прерафаэлитской мечты и парнасское стремление к объективности, даже прохладности стиха. Но сходных черт больше, главное – это культ красоты и уход от низкого практицизма века. Пусть прерафаэлитов скитания уводят в глубины мифа и сказки, а парнасцев – в экзотические страны (де Лиль) и прошедшие эпохи (Эредиа), но сам дух странничества их роднит. Николай Гумилев, как известно, переводил Теофиля Готье и считал его одним из четырех краеугольных камней акмеизма. Но Россетти его тоже привлекал: еще в 1906 году в цикле «Беатриче» (по-видимому, посвященном Анне Горенко) он упоминает его имя как мастера-ювелира и пилигрима Любви:
Жил беспокойный художник.В мире лукавых обличий –Грешник, развратник, безбожник,Но он любил Беатриче.
Тайные думы поэтаВ сердце его прихотливомСтали потоками света,Стали шумящим приливом.
Музы, в сонете-брильянтеСтранную тайну отметьте,Спойте мне песню о ДантеИ Габриеле Россетти.
VIIIПосле Первой мировой войны в мире все круто изменилось. «Обветшалые кумиры» в искусстве были решительно свергнуты (или сброшены с парохода современности). Не избежала подобной участи и поэзия прерафаэлитов. Само прилагательное «викторианский» приобрело тогда негативный смысл, – что зафиксировано словарями английского языка. Едва ли это справедливо: лицемерие, ханжество и эгоизм существовали в обществе и до и после викторианского периода, который в этом отношении вряд ли особенно выделялся.
Как пишет К. Рикс, было особое обстоятельство, вызвавшее столь сокрушительную атаку на викторианскую поэзию, помимо естественной смены поколений. Подъем новой литературы в первый послевоенный период совпал с утверждением литературной критики как научной дисциплины. Апостолы модернизма соединились с академическими учеными в беспрецедентный союз, и ущербность викторианской поэзии была, так сказать, «доказана». Главную скрипку в этом ансамбле играл влиятельный критик Ф. Р. Ливис, а истинным вдохновителем был Томас Элиот, чего Ливис не скрывал: «Именно мистер Элиот наиболее полно объяснил нам всю слабость этой традиции»[100].
Потребовалась смена не одного, а двух поколений, чтобы читатели и критики избавились от трепета перед почти безраздельно господствовавшим авторитетом. Викторианский период в искусстве реабилитирован и привлекает к себе все большее внимание. Теперь мы можем по достоинству оценить и достижения викторианской поэзии: драматические монологи Браунинга, уникальную поэзию нонсенса и, конечно, творчество прерафаэлитской школы. Как писал Мандельштам в 1914 году:
И не одно сокровище, быть может,Минуя внуков, к правнукам уйдет…
С прерафаэлитами так в точности и получилось.
Данте Габриель Россетти (1828–1882)
Сонет о сонете
Сонет – бессмертью посвященный миг,Алтарь неведомого ритуалаДуши, что в бренном мире воссоздалаОсколок Вечности; ночной ли бликВ нем отражен иль солнца жгучий лик,Свет мрамора иль черный блеск сандала, –От шпиля гордого до пьедесталаОн должен быть слепительно велик.Сонет – монета, у него две грани,На лицевой свой профиль начекань,Поэт; но посвяти другую граньЛюбви и Жизни, требующим дани;Иль на холодной пристани речнойХарону заплати оброк ночной.
Sibylla palmifera
Под аркой Жизни, где Любовь и Страх,Где Смерть и Тайна бодрствуют в дозоре,Там, на престоле, в царственном убореИ с пальмовую ветвию в рукахУзрел я Красоту: в ее глазахМне просияли небеса и море –Тем светом, что влечет нас в женском взореИ, как рабов, пред ним бросает в прах.Вот образ Красоты благословенной,Той, что я звал своею Госпожой, –Хоть знал лишь по внезапным перебивамВ груди, по ускользающим извивамОдежд, – за кем стремился всей душой,Кого искал на всех путях вселенной!
Без нее
Что без нее мой дом? Шалаш кривой,Где зябнущий укрылся сирота.Что платье? Скомканная пустота,Клок облака, покинутый луной.Что зеркало? Погасший рай земной,Где ныне беспросветность разлита.Кровать? Ночей бессонных маятаИ разговор с холодною стеной.Что сердце без нее? Пустых небесБеззвездная, бессолнечная мгла,Дороги одинокой кабала,Когда и месяц за горой исчезИ туча длинная далекий лесДвойною темнотою облегла.
Бесплодная весна
Кружится быстро колесо времен;И словно девочка на карусели,Вся устремясь к какой-то дивной цели,Летит, смеясь, – и ветер ей вдогон! –Весна мне мчит навстречу; но, смущен,Молчу в ответ; томят мой дух метелиПрошедших зим, и мне не до веселий –Остыла кровь среди замерзших крон.Взгляни: пророчит ландыш о снегах,Цвет яблоневый, нежно оробелый, –О Змие, что погубит плод созрелый.Не радуйся же лилиям в лугах,Не жди, когда рассыплется во прахВкруг сердца золотого венчик белый.
Сестрица Елена
«Зачем ты из воска фигурку слепила,сестрица Елена?Зачем в третий раз ты ее растопила?»«Так тянется время докучно, уныло,мой маленький братец».(О матерь Мария!Три дня миновало уже между адом и раем!)
«Работу свою ты свершила сегодня,сестрица Елена?Теперь я могу порезвиться свободней?»«Потише играй, если можешь, сегодня,мой маленький братец».(О матерь Мария!На третью, последнюю ночь между адом и раем!)
«Какой человечек был крепкий и гордый,сестрица Елена,Теперь, как мертвец, он лежит распростертый!»«Увы, что ты знаешь о мертвых,мой маленький братец?»(О матерь Мария!О мертвых, чьи души блуждают меж: адом и раем!)
«Гляди, там под слоем растопленным воска,сестрица Елена,Воткнута горящая кровью занозка!»«О нет, то закатная рдеет полоска,мой маленький братец!»(О матерь Мария!Как страшно она побледнела меж: адом и раем!)
«Устала? Приляг на циновку скорее,сестрица Елена,Я буду играть на большой галерее».«Иди, может быть, отдохнуть я сумею,мой маленький братец».(О матерь Мария!Какой может отдых быть ныне меж: адом и раем?)
«Такая луна здесь большая, что чудо,сестрица Елена!От леса вечерняя веет остуда».«Скажи, что ты видишь оттуда,мой маленький братец?»(О матерь Мария!Что можно увидеть сегодня меж адом и раем?)
Я вижу отсюда лесные вершины,сестрица Елена,И звезды, мерцающие над долиной».«Постой-ка! ты слышишь галоп лошадиный,мой маленький братец?».(О матерь Мария!Что это за топот гремит между адом и раем?)
«Я слышу галоп лошадиный и вижу,сестрица Елена,Трех всадников – все они ближе и ближе…»«Откуда три всадника скачут, скажи же,мой маленький братец».(О матерь Мария!Откуда три всадника этих между адом и раем?)
«От берега Война они прискакали,сестрица Елена,Один – уже близко, а двое отстали».«Взгляни хорошенько, его ты узнал ли,мой маленький братец?»(О матерь Мария!Кто это так бешено скачет меж: адом и раем?)
«То Кейт из Истхольма, исполненный пыла,сестрица Елена,Его белогривую знаю кобылу».«Приблизился час и пора наступила,мой маленький братец».(О матерь Мария!Приблизился час неизбежный меж адом и раем!)
«Он машет руками внизу, где ограда,сестрица Елена,Кричит, мол, с тобой говорить ему надо».«Скажи, что вредна мне ночная прохлада,мой маленький братец».(О матерь Мария!Чему она так усмехнулась меж адом и раем?)
«Я слышу, хоть ветер слова заглушает,сестрица Елена,Что Кейт из Иверна сейчас умирает».«Такое со всяким живущим бывает,мой маленький братец».(О матерь Мария!С тобой и со мной это будет меж адом и раем!)
«Три дня он с постели подняться не может,сестрица Елена,О смерти он молит, так боль его гложет».«Пусть молит – молитва поможет,мой маленький братец».(О матерь Мария!Когда бы мы чаще молились меж: адом и раем!)
«Всю ночь он сегодня молил до рассвета,сестрица Елена,Чтоб ты с него сняла заклятие это».«Я тоже молилась – и не без ответа,мой маленький братец».(О матерь Мария!Услышит ли Бог его вопли меж: адом и раем?)
«Твердит он: пока ты заклятье не снимешь,сестрица Елена,Не может душа его с телом проститься».«Легко ль на такое решиться,мой маленький братец?»(О матерь Мария!Свести человека в могилу меж: адом и раем!)
«Тебя он, тоскуя, весь день призывает,сестрица Елена,Кричит, что как воск перед свечкой, сгорает».«А как это было со мной, он не знает,мой маленький братец?»(О матерь Мария!Как ради него я сгорала меж адом и раем!)
«Вот Кейт из Вестхольма несется,сестрица Елена,По ветру перо его белое вьется».«Увидим, чего он добьется,мой маленький братец».(О матерь Мария!Угрюмая радость моя между адом и раем!)
«Коня осадил он и речь произносит,сестрица Елена,Но ветром слова его в сторону сносит».«Прислушайся: может, о чем-то он просит,мой маленький братец?»(О матерь Мария!Как ветром уносит слова между адом и раем!)
«Кейт Ивернский шлет половинку монеты,сестрица Елена,И молит припомнить над Бойном рассветы».«Вернет ли он все, возвращая обеты,мой маленький братец?»(О матерь Мария!Все то, что порушено им между адом и раем!)
«Еще он колечко тебе возвращаетсестрица Елена,И в муке сердечной простить умоляет».«Он помнит ли то, что кольцо обещает,мой маленький братец?»(О матерь Мария!Того не вернуть никогда между адом и раем!)
«К тебе он взывает, стеная и плача,сестрица Елена,Во имя любви незабытой, горячей».«Любовью рожденная злоба глуха и незряча,мой маленький братец».(О матерь Мария!Жестокое чадо Любви между адом и раем!)
«А это кто скачет, не Кейт-ли из Кейта,сестрица Елена?Седые власы его вьются по ветру».«Еще до рассвета закончится это,мой маленький братец!»(О матерь Мария!Последний приблизился срок между адом и раем!)
«Он смотрит сюда и сказать что-то хочет,сестрица Елена,Но в старческом голосе нет больше мочи».«Послушаем, что нам Барон пробормочет,мой маленький братец».(О матерь Мария!Когда это все прекратится, между адом и раем?)
«Уже его сын на пороге могилы,сестрица Елена,Прости же, – чтоб Небо его пощадило».«Пусть Пламя простит меня, как я простила,мой маленький братец!»(О матерь Мария!Вот так я простила его между адом и раем!)
«Он просит тебя, этот старец почтенный,сестрица Елена,Спасти его сына от черной Геенны».«Душа не погибнет мгновенно,мой маленький братец».(О матерь Мария!Ей маяться долго еще между адом и раем!)
«Он встал на колени – как пыльна дорога,сестрица Елена! –Он молит поехать за ним ради Бога!»«Скажи, путь далек до чужого порога,мой маленький братец».(О матерь Мария!Далек и уныл этот путь между адом и раем!)
«Ты слышала звон с колоколенки дальней,сестрица Елена?Он громче, чем свадебный звон, и печальней».«Не благовест это, а звон погребальный,мой маленький братец».(О матерь Мария!То звон погребальный гремит между адом и раем!)
«С земли или с неба сейчас громыхнули,сестрица Елена?Дрожит все вокруг в этом громе и гуле».«Должно быть, они лошадей повернули,мой маленький братец?»(О матерь Мария!А что было делать еще между адом и раем?)
«С колен старика они подняли молча,сестрица Елена,И быстро умчались в безмолвии ночи».«Бывает еще расставанье короче,мой маленький братец».(О матерь Мария!Души расставанье с землей между адом и раем!)
«Ах, ветер пронзает безжалостней стали,сестрица Елена,Продрогшие всадники на перевале!»«Мы больше продрогли и больше устали,мой маленький братец».(О матерь Мария!Мы с ним еще больше продрогли между адом и раем!)
«Смотри, этот воск так стремительно тает,сестрица Елена,Огонь языкастый его пожирает!» «Но этот огонь – он не вечно пылает,мой маленький братец».(О матерь Мария! Есть неугасимей огонь между адом и раем!)«Что там промелькнуло над нашим порогом, сестрица Елена,Умчалось, стеня, по небесным дорогам?»«Должно быть, душа, осужденная Богом, мой маленький братец». (О матерь Мария!Погибшая мчится между адом и раем!)
Анджернон Чарльз Суинберн (1837–1909)
