Александр Введенский - Том 1. Произведения 1926-1937

— …в речке родина ночей… — Ср. мотив моря как родины ночи в № 9. Характерным образом, тремя строками ниже встречей более общее соположение мотивов моря и времени (см. примеч. к №№ 8, 19 и 27).

— …мы с числом пятнадцать споря… — См. примеч. к № 3.

— …будем бегать и сгорать… — Чрезвычайно интересен образ сгорания утопленников, совмещающий оба основных эсхатологических мотива у Введенского.

…все утопленники вышли… и т. д. — Может ли смягченная эсхатологическая концовка объясняться, как в № 12, сниженностью, так сказать, «недостаточностью» бога универсального? — Ср. примеч. к № 12.

— …конец… бубенец… — Эти рифмы воспроизводятся в пьесе Потец (№ 28). — См. также прим. к №№ 8 и 19 (с. 144).

17. Кончина моря*

Машинопись о авторской правкой. Впервые опубликовано В. Казаком [71] (неточный текст). — В стихе 59 исправляем явную опечатку: но целый год (вместо на целый год).

Мотив «значенья моря», обрамляющий стихотворение, возвращает нас к названию и образности предыдущего ст-ния, которые получают здесь дальнейшее развитие (см. примеч. к № 16). Заключительные стихи обнаруживают поэтический вывод Введенского — море как бы утрачивает значение в эсхатологическом контексте, — ср.: приходит нам — пришел конец за три стиха до последней реплики Моря.

— …оно покорно тем же числам… — Т. е. имманентно законам «этого мира», а не миров вторых (ниже). См. примеч. к № 3.

— ОХОТНИК я сам ходил в леса по пояс… / …но я закрыл лесные двери / чтобы найти миры вторые… — по поводу символики леса как связанной с областью подсознания (sc. детерминизма) ср. примеч. к № 16. Выход Охотника, чей образ может быть интерпретирован в контексте ст-ния как традиционный образ «охотника за знанием», из леса — может обозначать стремление порвать в поисках истины (миров вторых) с обусловленностью сознания.

— …вот я стою на этих скалах… и т. д. — Монолог Охотника в большой мере предваряет образность последнего произведения Введенского — «Где. Когда» (№ 32).

— …и на руках моих усталых / написаны слова прощанья… — Ср. сходную образность немного ниже: на документах слово горе / гляди написано везде… и в №№ 26 и 29.9.

мы верим в то что не умрем / что жизнь имеет продолжение… — Экспликация одного из наиболее универсальных механизмов сознания, отвлекающих человека, по Введенскому, от реализации себя в настоящем.

— …и вижу сотни категорий… — Обозначающих категориальное, т. е. дискурсивное мышление?

— но диване люди птицы… и т. д. — Пояснение этого образа см. в примеч. к № 29.2.

— …мысли крадутся в могилу… — См. примеч. к № 10 и мн. др.

— …с видом греческих умов… — Т. е. античных философов рационалистического направления (ср. образы «афинейских мудрецов», «афинейских плетений» в Православной традиции, напр. в Акафисте Благовещению Богородицы).

— …спят под знаменем кусты… — Возможно, подобно субституции слова время словом темя в № 15, здесь его заменило морфологически подобное ему знамя? Это предположение особенно вероятно в свете соположения мотивов времени и кустарников в следующем ст-нии (№ 18) и в Очевидце и крысе (№ 24).

— …вылетает ангел темный… — Отметим реминисценцию апокалиптической образности.

— …море море госпожа… — В связи с традиционно оправданный обращением к Морю в женском роде, см. примеч. к № 19 (с. 149).

— …понять не можем ничего… — См. примеч. к № 9.

— …венец… конец… — Эти рифмы воспроизводятся также в пьесе Потец, — см. примеч. к № 16.

18. Суд ушел*

Машинопись с авторской правкой.

— Тема суда получает у Введенского замечательное развитие в пьесе Елка у Ивановых (№ 30, картина 8). Отношение Введенского к суду выражено в его высказывании, зафиксированном в «Разговорах» Л. Липавского (Приложение VII, 39.2) «Тема стихотворения сказала в самом названии: суд, два главных действующих лица — подсудимый, который иногда называется обвиняемым, злодеем, убийцей, и прокурор, иногда он называется судьей или судом. К концу стихотворения подсудимый отождествляется с авторским „я“, и выясняется, что суд в этом стихотворении по-видимому тот же, что и в „Процессе“ Кафки (Кафку Введенский не знал)» (Я. С. Друскин).

— шёл по небу человек… — В связи с мотивом «пролога на небе» см. примеч. к № 19 (с. 127).

— …это было год спустя… / …все кусты легли на землю / все кусты сказали внемлю… — См. по поводу соположения мотивов времени и кустарников примеч. к № 17.

— …человек находит части… — Ср., в связи с «дробностью мира», примеч. к № 19 (с. 146) и 23.

— …и фанагорийцы… — Т. е. обитатели Фанагории, древнегреческого портового города на Таманском п-ове Черного моря.

— …ЭТА ДВЕРЬ БЫЛА ВОЛНОЙ… / НА ОХОТУ Я ПОШЕЛ… — Здесь присутствуют в свернутом виде мотивы моря и охоты (как охоты за истиной — БОГ БОГ ГДЕ ЖЕ ТЫ в след. стихе), обсуждавшиеся в примеч. к №№ 16 и 17.

19. Кругом возможно Бог*

Машинопись с авторской правкой. Исправляем опечатки: Стаканы мои наполняются пением (вместо …наполнятся…); Ну, все в сборе (вместо Не все в сборе); Я счет потерял (вместо Я свет потерял); Петры, Иваны и т. д. (вместо Петровы…); Ужели это коробка зла (вместо …эта…); вводим также предложенное Вл. Эрлем перераспределение по смыслу двух реплик Буркова и Фомина. Впервые поэма опубликована нами: [25].

Произведение датируется, по воспоминаниям близких, весной 1930 или 1931 года. Начиная с этого времени, Введенский пользуется более или менее нормативной пунктуацией.

Я. С. Друскин, находя в композиции поэмы иероглиф окружения или окаймления (см. подробнее его заключительные заметки к Последнему разговору. № 29.10; о термине иероглиф, введенном Л. Липавским. см. примеч. к № 2), замечает: «В эпилоге на Кругом возможно Бог за несколько строк до конца сказано: Быть может только Бог. И в самом названии этой большой (около 1000 строк) вещи, которую можно назвать эсхатологической мистерией или по-русски — действом, и в самом повторении той же мысли в конце — иероглиф окружения. Что касается этой фразы, то она допускает два толкования: её можно понимать как незаконченное проблематичное суждение: может быть, есть только Бог. Т. Липавская ставит акцепт на слове „быть“. Тогда это законченное категорическое суждение, и смысл его тот же, что в изречениях книги Исхода. 3. 14 и I Коринф., 15, 28».

Священный полет цветов. — Цветы сказали небо отворись / и нас возьми к себе. / Земля осталась… — Этот пролог с его сакральной мотивировкой примыкает к традиции «Пролога на небесах», известной в древней и новой литературе — от Книги Иова до гётевского «Фауста». Можно сказать, что вознесению на отворившиеся небеса эдемических цветов (ср. в некоторых мифологиях обозначение цветами душ умерших) в прологе — противопоставлено дальнейшее действие поэмы, протекающее в пределах весьма инфернальной земли, оставшейся подчиненной своей горькой судьбе. См., в связи с вознесением земляка в «Лапе» Хармса, ниже, примеч. к с. 132.

Мотив возносящихся на небо цветов с их мистической par excellence символикой, связанной с архетипическим растительным мифом, определяемым ключевыми моментами умирания я воскресения, вообще чрезвычайно знаменателен в прологе поэмы, посвященной исключительно теме смерти в посмертной жизни: Какая может быть другая тема, / чем смерти вечная система. Укажем также на моделирование цветами мира и космоса в японском искусстве составления букетов икэбана. Мотивы вознесения присутствуют и в более ранней поэзии Введенского, — ср. концовку № 3 (после монолога умершего): …над всем возносится поток / под всем возносится восток или № 5: …а достану чистоту / поднимусь на высоту / вёрст на тридцать в небо вверх… — От цветов в начале поэмы с их символическим значением «земных звёзд» (ср. № 10 и примеч.: очевидно, музыкант Прокофьев посещал звезды, которые он называет желтеющими цветочками, также возносясь, — хотя бы мысленно), — протягивается нить к звезде бессмыслицы в ее заключительных строках. Окаймляющим является и мотив полета, — ср.: Полет орла струился над рекой / Держал орел икону… / На ней был Бог в эпилоге; там же: Крылом озябшим плещет вера… /…Воробей летит из револьвера… Вознесению цветов на небо в прологе здесь противополагается, однако, предстоящее падение орла в океан или в речку, т. е. в воду (связанную у Введенского с темой времени, — см. ниже, примеч. к с. 149). Мотив полета вообще является в поэме одним из постоянных, — ср., напр., баснословный полет летающей девушки (ср. № 8 и примеч.), полет проносящихся на тучах таинственных вещей, летающий жрец, полет зеркала, стула и др., а также мотив вознесения в стихе ты как Енох на небо взятый.