Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977

ЗАВЕРШЕНИЕ

На полуфразе, нет, на полуслове,без предисловий и без послесловий,на полузвуке оборвать рассказ,прервать его, притом на полуноте,и не затягивать до полуночи,нет, кончить все к полуночи как раз.

К полуночи закончить все, к курантам,рывком решительным и аккуратным,а все, что плел и расплести не мог,все тропки, что давно с дороги сбились,клубки, что перепутались, склубились,загнать в полустраничный эпилог.

А в эпилоге воздух грозовой.Дорога в эпилоге — до порога.Короткий и печальный разговору эпилога.

«Концерт для скрипки и гобоя…»

Концерт для скрипки и гобоя —а впрочем, заиграй любое.Без музыки — словно без рук.Сыграй мне что-нибудь, мой друг.

А если на фортепианахне обучался никогда —в биндюжниках и грубиянах,в невеждах у меня нужда.

Скажи хоть глупость, развлекипобасенкою, хоть чугунной.С моей руки твоей рукиснимать и убирать не думай.

А если скрипка и гобойзахвачены сюда тобой,пожалуйста, сыграй любое!Концерт для скрипки и гобоя.

«Ну что же, я в положенные сроки…»

Ну что же, я в положенные срокирасчелся с жизнью за ее уроки.Она мне их давала, не спросясь,но я, не кочевряжась, расплатилсяи, сколько мордой ни совали в грязь,отмылся и в бега пустился.Последний шанс значительней иных.Последний день меняет в жизни много.Как жалко то, что в истину проник,когда над бездною уже заносишь ногу.

«Начата посмертная додача…»

Начата посмертная додача.Все, что, сплетничая и судача,отобрали, додадут в речах —лишь бы наш покойник не зачах.

Все, что вопросительными знакаминедодали, пока был живой,восклицательными знакамидодадут с лихвой.

Только окончательная мглаперспективы облегла,только добредешь ты до угла,сразу улучшаются дела.

Все претензии погибнут сразу,и отложенный вопрос — решат.Круглые и жалостные фразывсе противоречья разрешат.

ВЕЗУЧАЯ КРИВАЯ

Приемы ремеслас годами развиваю.Но главное — везлаи вывезла кривая.

Отборнейших кровей,задорнейшего ритма,она была кривей,извилистей, чем кривда.

Но падал на орлалюбой пятак мой медный,когда она везладорогою победной,

когда быстрей коня,скорей автомобиляона везла меняи все куранты били.

Она прямей прямой,она правее права,и я вернусь домойпо кривизне той                              прямо.

ПАЛАТА

У меня, по крайней мере, одно достоинство:терпимость,равнодушие в смеси с дружелюбием.Но не в равных долях:дружелюбия больше.Стало быть, есть немноголюбви, особенно жалости.Все это получено по наследству,но доучивался я в палате,где лежал после трепанации черепас десятью другими,лежавшими после трепанации черепа.Черепа, когда их расколютдаже с помощью мединструментов,необщительны, неприязненны,пессимистичны, неконтактны.Самые терпимые из их владельцевэволюционируютот дружелюбия к равнодушию,а потом к ярости.Я развивался в противоположном направлении.Я не стонал,когда просили:— Замолчи! — Я не ругался,когда курили под табличкой«Палата для некурящих».Когда я слышал чужие стоны,я думал, как ему плохо,а не только как мне плохооттого, что он стонет.Я выслушивал похабные анекдотыиз уст умирающегои смеялся.Из жалости.Я притерпелся к своей терпимости.Она не худшего сорта.Одни доучивались в институте,другие в казарме,или в землянке,или в окопе,или в бараке.Кто в семье,кто на производстве,кто на курсах по повышению квалификации.Я повышал квалификациюв палате для оперированныхво Второй Московской градской больнице.Спасибо ее крепостным стенам,озабоченному медперсоналуи солнечному зайчику,прибегавшему с волипоглядеть, как мы терпим свое терпение.

ГОРОДСКАЯ СТАРУХА

Заступаюсь за городскую старуху —деревенской старухи она не плоше.Не теряя ничуть куражу и духу,заседает в очереди, как в царской ложе.

Голод с холодом — это со всяким бывало,но она еще в очереди настоялась:ведь не выскочила из-под ее обвала,все терпела ее бесконечную ярость.

Лишена завалинки и природы,и осенних грибов, и летних ягод,все судьбы повороты и все оборотывсе двенадцать месяцев терпела за год.

А как лифт выключали — а его выключалии на час, и на два, и на две недели, —это горше тоски и печальней печали.Городские старухи глаза проглядели,

глядя на городские железные крыши,слыша грохоты городского движения,а казалось: куда же забраться повыше?Выше некуда этого достижения.

Телевизор, конечно, теперь помогает,внуки радуют, хоть их не много, а мало.Только старость тревожит, болезнь помыкает.Хоть бы кости ночами поменьше ломало.

ЦЕННОСТИ

Сначала ценности — толькообычные драгоценности,десятки или пятерки,нахальные до откровенности,заложенные в стены,замазанные в печь.За ценности той системынетрудно было упечь.

Потом в трубу вылеталои серебро и золото.Не выстояли металлыпротив нужды и голода,и дети детей осколкаимперии, внуки егоуже не имели нисколькои выросли без ничего.

Их ценности были «Бесы» —растерзанный переплет,и купленный по весуразрозненный «Идиот»,и даже «Мертвые души»по случаю приобрелиживые юные души,усвоили и прочли.

Это экспроприироватьне станет никто, нигде.Это у них не вырватьв счастья и в беде.Они матерей беспечней,они веселей отцов,поскольку обеспеченынадежней, в конце концов.

БАСКЕТБОЛЬНЫЙ РОСТ

Соломенная вдова,коломенская верстапроговорила слова,придуманные спроста:

— За что он бросил меня?За что он ушел к другой?Не вижу белого дня. —И слезы смахнула рукой.

Стояла, как перпендикуляр,как тополь или как столб,а взор бесшумно гулял,а грудь издавала стон.

— За что он бросил, за что? —Ну кто ответит на то?Никто, конечно, никтоне знает, как и что.

— Пойду, сказал, бедуруками разведу.Ведь платят по труду.Обиды я не жду.

Запомнилась такой,бредущей поутру,качаемая тоской,как мачта на ветру.

ХАРЬКОВСКИЙ ИОВ

Ермилов долго писал альфреско.Исполненный мастерства и блеска,лучшие харьковские стеныон расписал в двадцатые годы,но постепенно сошел со сценычуть позднее, в тридцатые годы.

Во-первых, украинскую столицуперевели из Харькова в Киев —и фрески перестали смотреться:их забыли, едва покинув.Далее. Украинский Пикассо —этим прозвищем он гордился —в тридцатые годы для показачем дольше, тем больше не годился.

Его не мучили, не карали,но безо всякого визгу и трескупросто завешивали коврамии даже замазывали фреску.

Потом пришла война. Большая.Город обстреливали и бомбили.Взрывы росли, себя возвышая.Фрески — все до одной — погибли.

Непосредственно, самоличнорассмотрел Ермилов отлично,как все расписанные стены,все его фрески до последнейпревратились в руины, в тени,в слухи, воспоминанья, сплетни.

Взрывы напоминали деревья.Кроны упирались в тучи,но осыпались все скорее —были они легки, летучи,были они высоки, гремучи,расцветали, чтобы поблёкнуть.

Глядя, Ермилов думал: лучше,лучше бы мне ослепнуть, оглохнуть.

Но не ослеп тогда Ермилов,и не оглох тогда Ермилов.Богу, кулачища вскинув,он угрожал, украинский Иов.

В первую послевоенную зимуон показывал мне корзину,где продолжали эскизы блекнуть,и позволял руками потрогать,и бормотал: лучше бы мне ослепнуть —или шептал: мне бы лучше оглохнуть.

МЕТР ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВА