Михаил Армалинский - Чтоб знали! Избранное (сборник)
– Вы это что себе позволяете? – услышал я грозный голос. Ко мне приближалась в такой же степени низкорослая, в какой и толстая, служительница музея.
– Что позволено, то и позволяю, – логично ответил я. – Изложите свои претензии.
– Как вы смеете приставать к посетителям музея?! На вас жалуются, что вы делаете сексуальные поползновения. Сейчас же уходите из музея! – изложила претензию, а заодно и требование, служительница и взяла меня за локоть.
У меня возникло острое желание не только высвободить локоть, но и заехать им ей в лицо, чтобы расшевелить черты, застывшие в благопристойной ярости. Но так уж устроено человеческое общество, что чуть ты исполнишь своё желание до конца, как ты становишься преступником. Посему я только высвободил локоть и вежливо попросил:
– Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне. Нет такого мужчины, которому бы ваши прикосновения оказались приятны.
В заплывших жиром глазках охранницы отразились боль и ненависть от моего точного попадания в цель.
– Если вы сейчас же не покинете музей, я вызову полицию! – выкрикнула она, близясь к истерике.
Я понял, что в музее она имеет неоспоримое территориальное преимущество, и решил ретироваться.
– Хорошо, я ухожу, – сказал я, – только, прошу вас, не смотрите мне в зад, это неприлично.
Во рту охранницы нравственности закипела пена, а я повернулся и ушёл, не желая быть свидетелем очередного несчастного женского случая.
На улице у выхода из музея стояла группа женщин. Среди них горячо жестикулировала и пламенно вещала жалобщица с перечёркнутой вешалкой. Заметив меня, она умолкла, и все женщины повернулись в мою сторону. Через секунду они бросились ко мне, и я даже не успел оглянуться на спасительные двери музея, как был окружён женщинами. Я узнал в них представительниц всех категорий, с которыми я знакомился: там была и мнимо одинокая, и две подружки – уродливая и смазливая, и туристка, и недавно переехавшая в наш город, и фиолетовая студентка с колечком в носу. Они взялись за руки и, высоко подбрасывая ноги, стали танцевать вокруг меня. У тех, на которых были надеты платья и юбки, не оказалось трусиков, а у тех, на которых были джинсы и брюки, швы между ног были распороты. Я почувствовал себя Наном, вокруг которого носятся нимфы с хищными намерениями. У каждой в руках появилась проволочная вешалка. Чтобы как-то их отвлечь, я стал сбрасывать с себя одежду. Нимфы хватали её и одевали на вешалки, не прекращая танца. И, когда больше не осталось что с себя снимать, я разорвал их порочный круг и побежал по улице. И никто не обращал внимания ни на стук моих копыт, ни на торчащий хуй.
…и от бабушки ушёл
«Боже, напугай нас, но не карай», – просила моя бабушка. Но он всё-таки покарал, и жестоко: сначала на её руках, в жуткой боли умер дедушка, а потом умерла она сама, в мучениях от рака после курса советского облучения, которое жгло здоровые ткани больше, чем раковые.
Преступником был её сын-врач. Именно преступником, потому что он был врачом. Когда у бабушки появилась кровь, была весна. Она послушалась совета сына, который сказал, что пусть она едет на дачу, а осенью пойдёт к врачу, если не пройдёт. За лето опухоль из яичников распространилась в печень.
Я с бабушкой жил в одной комнате, и её решили поместить в больницу, потому что она уже не поднималась с постели. Все убеждали себя, что в больнице будут за бабушкой лучше ухаживать. В действительности ухода никакого не было, в палате была куча безнадёжных больных, и мы, члены семьи, попеременно дежурили у постели, видя, как с каждым днём бабушка уходит от нас всё дальше.
Я был рад, когда бабушку забрали в больницу, и признался себе в этой радости. Угрызения приподнялись во мне, но тут же я сказал себе: «Всё равно помочь ей не можем, так пусть мне, ещё здоровому, не мешает». Я прямо смотрел в глаза своей жестокой рассудочности.
Вскоре настала моя очередь дежурить у её постели. Я должен был сидеть с ней с восьми до одиннадцати вечера, а потом меня сменяла мама. Мама убивалась и не могла сдержать слёз, а я, бесслёзный, чувствовал себя постыдно холодным.
В палате тётя Бася со вздохом уступила мне место и ушла, стараясь не разбудить бабушку. Я сел на стул рядом с кроватью и раскрыл книгу. Я взял с собой Эдгара По, чтобы читать, пока бабушка спит. Она всё время дремала от наркотиков – единственного лекарства, которое ей теперь давали. Лечение заключалось в ожидании смерти. Бабушка страшно похудела и лишь отдалённо напоминала мне бабушку моего детства. Плоть уменьшилась, упрощая выход для души. Я подумал, что даже не знаю, сколько ей лет. Дедушка и бабушка изменили даты своего рождения в паспортах в период НЭПа, чтобы раньше выйти на пенсию. Постепенно они и все члены семьи забыли истинные дни рождения и никогда их не справляли, а паспортные данные не принимались всерьёз.
Бабушка приходила в себя от позыва к рвоте, я приподнимал её голову за затылок, горячий и мягкий от сбившихся седых волос, и подставлял банку, в которую её вырывало коричневой жидкостью. Потом она делала знак, что хочет пить, и я давал ей прикоснуться губами к стакану с минеральной водой. Она с трудом делала глоток. Я аккуратно клал её голову на подушку и опять брался за Эдгара По. Я посматривал на себя со стороны и думал: неужели я такой бесчувственный, что могу вот так читать у постели умирающей бабушки? Значит ли, что мои чувства мертвы, раз у меня хватает концентрации на чтение? «Nevermore» в «Вороне» звучало для меня особо трагично и значимо.
Но жизнь во мне не могла быть угнетена смертью – я договорился с любовницей провести у неё ночь после дежурства. Я сидел и думал, есть ли в этом преступление, подобное дядиному, который был так увлечён своими внебрачными связями, что не позаботился о бабушке. «Нет, – говорил я себе, – я ничего не делаю ей в ущерб. Если мама по какой-либо причине не сможет меня сменить, я даже готов отменить моё свидание. “Даже”, – иронизировал я над собой, – тоже мне, великая жертва. Ну, а что ещё я могу сделать?» Так, разговаривая с собой, я успокаивал свою совесть.
Я вспомнил, как, читая мне сказку «Колобок», бабушка ревниво пропускала строчки, где колобок говорит, что он и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл.
Я опять заметил бабушкин позыв и, отложив книгу, подставил к её рту баночку. Губы у бабушки были в ранках, неживые. Она со стоном вытолкнула из себя жидкость. Я вытер ей губы платком и дал попить. Вдруг она раскрыла глаза, посмотрела на меня и узнала. «Ангел ты мой», – сказала она внятно, с проникновенной благодарностью и снова закрыла глаза, уйдя в свой исчезающий мир. Так она звала меня с детства, когда была довольна моим поведением. Мне пришлось заплакать, потому что я уже не мог браться за книгу. Ведь бабушка уносила с собой моё детство, и мне было больно.
В палате стонали и шевелились больные, с некоторыми из них тоже сидели родственники, пытаясь задержать своё уходящее прошлое.
– Ну, как бабушка? – услышал я над собой голос мамы. Моё время истекло.
– Так же, – сказал я.
– Ты идёшь домой?
– Нет, я буду у Веты, приду утром.
– Только, пожалуйста, будь осторожным, – сказала мама голосом молодой бабушки.
Я шёл пешком по тёплой ночной улице. Я чувствовал себя счастливым, потому что я был здоров и потому что меня ждала любимая женщина. Вета приготовила сосиски с картошкой и поставила на стол водку. Мы выпили и воспылали. Когда мы слегка прибили пламя, она сказала, глядя на меня глазами, которые напоминали маслины:
– Ты знаешь, у меня задержка.
У неё потекли слёзы, и я их слизал. Да, я оказался неосторожным. Я вспомнил, как дедушка и бабушка привезли с Кавказа маслины, которые я раньше никогда не видел. Я взял их из тарелки, приняв за вишни. Жадно запихав в рот, я тотчас выплюнул, ошарашенный их неожиданной солёностью.
Вета решила подождать ещё неделю, прежде чем волноваться, но волнения всё равно начались.
Когда я пришёл утром домой, раздался звонок. Мама схватила трубку, будто ждала, и по её возгласу и по рыданиям я понял, что бабушка умерла.
«Ну, вот и хорошо, – подумал я с облегчением, – кончились мучения». Я имел в виду нас, живых, но потом спохватился, что это прежде всего относится к бабушке.
На кладбище, когда зарыли могилу, все направились по тропинке к дорожке на выход. Мама держала меня под руку, крепко вцепившись пальцами, в шоке от происшедшего.
– Как она страдала, – ужасалась мама, – а я сидела у её кровати и думала: «Мамочка, тебе же умирать пора».
И мама терзалась кощунством и в то же время закономерностью такой мысли в себе, и всхлипывала, и я ей что-то говорил и гладил её руку.
Тётя Бася суетилась вокруг нас и нелепыми словами пыталась утешить маму, забегая то с одной стороны, то с другой. Когда мы переходили по мосткам, перекинутым через канаву с грязной водой, что отделяет могилы от дорожки, тётя Бася споткнулась и свалилась в канаву. Грязь облепила ей платье и ошарашенное лицо. Сдержаться оказалось невозможно – все вокруг и мы с мамой рассмеялись. Но вообще-то мне было не до смеха. Мне ещё предстояло уговорить Бету сделать аборт.
