Борис Слуцкий - Записки о войне. Стихотворения и баллады
Немка
Ложка, кружка и одеяло.Только это в открытке стояло.
— Не хочу. На вокзал не пойдус одеялом, ложкой и кружкой.Эти вещи вещают бедуи грозят большой заварушкой.
Наведу им тень на плетень.Не пойду. — Так сказала в тот деньв октябре сорок первого годадочь какого-то шваба иль гота,
в просторечии немка; онаподлежала тогда выселенью.Все немецкое населеньевыселялось. Что делать, война.
Поначалу все же собраводеяло, ложку и кружку,оросив слезами подушку,все возможности перебрав:— Не пойду! (с немецким упрямством)Пусть меня волокут тягачом!Никуда! Никогда! Нипочем!
Между тем, надежно упрятанв клубы дыма, Казанский вокзал,как насос, высасывал лишнихиз Москвы и окраин ближних,потому что кто-то сказал,потому что кто-то велел.Это все исполнялось прытко.И у каждого немца белелжелтоватый квадрат открытки.
А в открытке три слова стояло:ложка, кружка и одеяло.
Но, застлав одеялом кровать,ложку с кружкой упрятав в буфете,порешила не открыватьникому ни за что на светенемка, смелая баба была.
Что ж вы думаете? Не открыла,не ходила, не говорила,не шумела, свету не жгла,не храпела, печь не топила.Люди думали — умерла.
— В этом городе я родилась,в этом городе я и подохну:стихну, онемею, оглохну,не найдет меня местная власть.
Как с подножки, спрыгнув с судьбы,зиму всю перезимовала,летом собирала грибы,барахло на толчке продавалаи углы в квартире сдавала.Между прочим, и мне.
Дабыв этой были не усумнились,за портретом мужским хранилисьдокументы. Меж них желтелтой открытки прямоугольник.
Я его в руках повертел:об угонах и о погонях ничего.Три слова стояло:ложка, кружка и одеяло.
«Расстреливали Ваньку-взводного…»
Расстреливали Ваньку-взводногоза то, что рубежа он водногоне удержал, не устерег.Не выдержал. Не смог. Убег.
Бомбардировщики бомбилии всех до одного убили.Убили всех до одного,его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,что взвода общую бедуон избежал совсем случайно.Унес в могилу эту тайну.
Удар в сосок, удар в висок,и вот зарыт Иван в песок,и даже холмик не насыпаннад ямой, где Иван засыпан.
До речки не дойдя Днепра,он тихо канул в речку Лету.Все это сделано с утра,зане жара была в то лето.
Тридцатки
Вся армия Андерса — с семьями,с женами и с детьми,сомненьями и опасеньямигонимая, как плетьми,грузилась в Красноводскена старенькие суда,и шла эта перевозка,печальная, как беда.
Лились людские потоки,стремясь излиться скорей.Шли избранные потомкиих выборных королейи шляхтичей, что на сеймена компромиссы не шли,а также бедные семьи,несчастные семьи шли.
Желая вовеки большене видеть нашей земли,прекрасные жены Польшис детьми прелестными шли.Пленительные полячки!В совсем недавние дникак поварихи и прачкииспользовались они.
Скорее, скорее, скорее!Как пену несла рекаеврея-брадобрея,буржуя и кулака,и все гудки с пароходовне прекращали гул,чтоб каждый из пешеходовскорее к мосткам шагнул.
Поевши холодной каши,болея тихонько душой,молча смотрели нашина этот исход чужой,и было жалко поляков,детей особенно жаль,но жребий не одинаков,не высказана печаль.
Мне видится и сегоднято, что я видел вчера:вот восходят на сходнихудые офицера,выхватывают из карманатридцатки и тут же рвут,и розовыеза кормамитридцаткиплывут, плывут.
О, мне не сказали больше,сказать бы могла едвавсе три раздела Польши,восстания польских два,чем в радужных волнах мазутатридцаток рваных клочки,покуда раздета, разута,и поправляя очки,и кутаясь во рванину,и женщин пуская вперед,шла польская лавинана английский пароход.
Себастьян
Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем,мне известным уже три месяцаСебастьяном Барбье.На ничейной земле, в проломезамка старого, на соломе,в обгорелом лежим тряпье.
До того мы оба устали,что анкеты наши — деталинезначительные в той большой,в той инстанции грандиозной,окончательной и серьезной,что зовется судьбой и душой.
До того мы устали оба,от сугроба и до сугробацелый день пробродив напролет,до того мы с ним утомились,что пришли и сразу свалились.Я прилег. Он рядом прилег.
Верю я его антифашизмуили нет — ни силы, ни жизнини на что. Только б спать и спать.Я проснусь. Я вскочу среди ночи —Себастьян храпит что есть мочи.Я заваливаюсь опять.
Я немедленно спать заваливаюсь.Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.Сон — о Дне Победы, где, пьянот вина и от счастья полного,до полуночи, да, до полночион ликует со мной, Себастьян.
В самом конце войны
Смерть стояла третьей лишнейрядом с каждыми двумяили же четвертой лишнейрядом с каждыми тремя.
До чего к ней все привыкли?До того к ней все привыкли,что, когда она ушла,я сказал: «Ну и дела!
Что же делать буду ябез нее, в углу молчащей,заходящей в гости чаще,чем родные и друзья».
Угол пуст. Ответа нет.Буду жить теперь иначе,в этом мире что-то знача,даже если смерти нет.
В бытии себя упроча,надо вверх идти, вперед,хоть со смертью было проще,было менее забот.
«Какую войну мы выиграли…»
Какую войну мы выигралив сорок патом году!Большая была и долгая.А мы ее все-таки выиграли.Какую мы в сорок пятомпреодолели беду!Какую судьбу мы выбрали!
Мы были достаточно молоды,чтоб выйти из этой войныздоровыми и веселыми,целинниками — для целины,новогородов — новоселамии сызнова не убоятьсяни голода, ни холода.
И прóжив жизнь военную,мы новую, мирную жизнь,вторую, вы только подумайте,кое-кто даже третью,и начали и продолжили,пройдя сквозь все рубежисперва в середине, а позжена склоне такого столетья!Двадцатого столетья!
«Тот день, когда я вышел из больницы…»
Тот день, когда я вышел из больницы,Был обыкновенный зимний день,Когда как будто солнышко боитсяВзойти вверху на лишнюю ступень.
Но всюду пахло охрою, известкой,И всюду гул строительный дрожал,И каменщик в ладонях черствых, жесткихНа всех углах большой кирпич держал.
Беременные женщины по городуПрохаживались шумною гурьбой,Животы — огромные и гордые,Как чаши с будущим, неся перед собой.
Веселые и вежливые школьницы,Опаздывая, ускоряли шаг,И реял в воздухе особо красный флаг.
Я сразу понял, что война закончилась.
День Победы в Альпах
