Николай Заболоцкий - Столбцы
Февр. 1928
Фокстрот
В ботинках кожи голубой,в носках блистательного франта,парит на воздухе геройв дыму гавайского джаз-банда.Внизу — бокалов воркотня,внизу — ни ночи нет ни дня,внизу — на выступе оркестракак жрец качается маэстро,он бьет рукой по животу,он машет палкой в пустотуи легких галстуков извилинана грудь картонную пришпилена.
Ура! ура! Герой парит —гавайский фокус над Невою!То ручки сложит горбылем,то ногу на ногу закинет,то весь дугою изогнется,но нету девки перед ним —и улетает херувим,и ножка в воздухе трясется.
А бал гремит — единороги бабы выставили в пляскеу перекрестка гладких ногчижа на розовой подвязке.Смеется чиж — гляди! гляди!но бабы дальше ускакалии медным лесом впередигудит фокстрот на пьедестале.
И, так играя, человекродил в последнюю минутупрекраснейшего из калек —женоподобного Иуду.Его музыкой не буди —он спит сегодня помертвелыйс цыплячьим знаком на грудиросток болезненного тела.А там — над бедною землей,во славу винам и кларнетам —парит на женщине герой,стреляя в воздух пистолетом!
Март 1928
Фигуры сна
Под одеялом, укрощая бег,фигуру сна находит человек.
Не месяц — длинное бельмопрельщает чашечки умов;не звезды — канарейки ночиблестящим реют многоточьем.А в темноте — кроватей ряд,на них младенцы спят под ряд;большие белые телаедва покрыло одеяло,они заснули как попало:один в рубахе голубойскатился к полу головой;другой, застыв в подушке душной,лежит сухой и золотушный,а третий — жирный как паук,раскинув рук живые снасти,храпит и корчится от страсти,лаская призрачных подруг.
А там — за черной занавеской,во мраке дедовских времен,старик-отец, гремя стамеской,премудрости вкушает сон.Там шкаф глядит царем Давидом —он спит в короне, толстопуз;кушетка Евой обернулась —она — как девка в простыне.И лампа медная в окне,как голубок веселый Ноев, —едва мерцает, мрак утроив,с простой стамеской наравне.
Март 1926
Пекарня
Спадая в маленький квартал,покорный вечер умирал,как лампочка в стеклянной банке.Зари причудливые ранкидымились, упадая ниц;на крышах чашки черепицвстречали их подобьем лиц,слегка оскаленных от злости.И кот в трубу засунул хвостик.
Но крендель, вывихнув дугу,застрял в цепи на всем скакуи закачался над пекарней,мгновенно делаясь центральнойфигурой. Снизу пекарявидали: плавает зарякак масло вдоль по хлебным формам,но этим формам негде лечь —повсюду огненная течь,храпит беременная печьи громыхает словно Сормов.
Тут тесто, вырвав квашен днище,как лютый зверь в пекарне рыщет,ползет, клубится, глотку давит,огромным рылом стену трет;стена трещит: она не в правеостановить победный ход.Уж воют вздернутые бревна,но вот — через туман и дождь,подняв фонарь шестиугольный,ударил в сковороду вождь, —и хлебопеки сквозь туман,как будто идолы в тиарах,летят, играя на цимбалахкастрюль неведомый канкан.
Как изукрашенные стяги,лопаты ходят тяжелои теста ровные корчагиплывут в квадратное жерло.И в этой красной от натугипещере всех метаморфозмладенец-хлеб приподнял рукии слово стройно произнес.И пекарь огненной трубойтрубил о нем во мрак ночной.
А печь, наследника родиви стройное поправив чрево,стоит стыдливая, как девас ночною розой на груди.И кот, в почетном сидя месте,усталой лапкой рыльце крестит,зловонным хвостиком вертит,потом кувшинчиком сидит.Сидит-сидит и улыбнется,и вдруг исчез. Одно болотцеосталось в глиняном полу.И утро выплыло в углу.
Апр. 1928
Обводный канал
В моем окне — на весь кварталОбводный царствует канал.
Ломовики как падишахи,коня запутав медью блях,идут закутаны в рубахи,с нелепой важностью нерях.Вокруг — пивные встали в ряд,ломовики в пивных сидяти в окна конских морд толпаглядит, мотаясь у столба,и в окна конских морд соборглядит, поставленный в упор.А там за ним, за морд собором,течет толпа на полверсты,кричат слепцы блестящим хором,стальные вытянув персты.Маклак штаны на воздух мечет,ладонью бьет, поет как кречет:маклак — владыка всех штанов,ему подвластен ход миров,ему подвластно толп движенье,толпу томит штанов круженье,и вот — она, забывши честь,стоит, не в силах глаз отвесть,вся — прелесть и изнеможенье!Кричи, маклак, свисти уродом,мечи штаны под облака!Но перед сомкнутым народоминая движется река:один — сапог несет на блюде,другой — поет собачку-пудель,а третий, грозен и румян,в кастрюлю бьет как в барабан.И нету сил держаться боле:толпа в плену, толпа в неволе,толпа лунатиком идет,ладони вытянув вперед.
А вкруг — черны заводов замки,высок под облаком гудок,и вот опять идут мустангина колоннаде пышных ног.И воют жалобно телеги,и плещет взорванная грязь,и над каналом спят калеки,к пустым бутылкам прислонясь.
Июнь 1928
Бродячие музыканты
Закинув дудку на плечокак змея, как сирену,с которой он теперь течетпешком, томясь, в геенну,в которой — рев, в которой — рыки пятаков летанье золотое —так вышел музыкант-старик.
За ним бежали двое.Один — сжимая скрипки тень,как листиком махал ей;он был горбатик, разночинец, шаромыжкас большими щупальцами рук,его вспотевшие подмышкипротяжный издавали звук.
Другой был дядя и бореци чемпион гитары —огромный нес в руках крестецс роскошной песнею Тамары.На том крестце — семь струн железных,и семь валов, и семь колков,рукой построены полезной,болтались в виде уголков.
На стогнах солнце опускалось,неслись извозчики гурьбой,как бы фигуры пошехонцевна волокнистых лошадях;а змей в колодце среди оконразвился вдруг как медный локон,взметнулся вверх тупым жерломи вдруг — завыл… Глухим орломбыл первый звук. Он, грохнув, пал;за ним второй орел предстал;орлы в кукушек превращались,кукушки в точки уменьшались,и точки, горло сжав в комок,упали в окна всех домов.
Тогда горбатик скрипочкуприплюснув подбородком,слепил перстом улыбочкуна личике короткоми, визгнув поперечинойпо маленьким струнáм,заплакал — искалеченный —ти-лим-там-там.
Система тронулась в порядке,качались знаки вымысла,и каждый слушатель украдкойслезою чистой вымылся,когда на подоконникахсредь музыки и грохоталегла толпа поклонниковв подштанниках и кофтах.
Но богослов житейской страстии чемпион гитарыподъял крестец, поправил частии с песней нежною Тамарыуста тихонько растворил.И все умолкло…Звук самодержавный,глухой как шум Куры,роскошный как мечта,пронесся…И в звуке том — Тамара, сняв штаны,лежала на кавказском ложе,сиял поток раздвоенной спины,и юноши стояли тоже.И юноши стояли,махали руками,и стр-растные дикие звукивсю ночь р-раздавалися там!!!Ти-лим-там-там!
Певец был строен и суров,он пел, трудясь, среди домов,средь выгребных высоких ямтрудился он, могуч и прям.Вокруг него — система кошек,система ведер, окон, дроввисела, темный мир размноживна царства узкие дворов.Но чтó был двор? Он был трубой,он был туннелем в те края,где спит Тамара боевая,где сохнет молодость моя,где пятаки, жужжа и млеяв неверном свете огонька,летят к ногам златого змеяи пляшут, падая в века!
Авг. 1928
