Миражи искусства - Антон Юртовой
Практически ни одного примера! Среди наших далёких предков как бы не находилось никого, кто хотел изъясняться нелитературно! Скажем, автор «Слова о полку Игореве» настолько изящен в изложении горестей, выпавших на долю русичных дружин, что, кажется, он знает всё не только о том, что связано с их интересами, но и о наших тогдашних ворогах. Надо бы в сторону этих последних выражаться покруче, с оскалом, со злобой, а, значит, не иначе как с матом. Нет, он соблюдает меру. Только в пределах допустимого – в том, ещё непросвещённом обществе! И уже тем велик перед нами.
Века спустя собственные лютые передряги описывал протопоп Аввакум. То, что суждено было вынести этому непобеждённому и с подачи патриарха Никона сожжённому староверу, холодит кровь, взывает к ярости. Но страдалец не уступает своим крайним чувствам. Строчки его «Жития» и других произведений не испорчены языковой грязью, их правдивая, искренняя стилистика блещет словно бы омытая в чистейших струях.
Имея столь благородную историческую канву, так и тянет предположить, что в древности мата у нас не было. Разве плохо? Размышляя о худшем в собственных душах, мы теперь могли бы, что называется, день и ночь твердить о нашей непревзойдённой скромности в прошлом, выставляясь в истории эталоном почти как девственной невинности и чистоты. Как ни странно, попытки зацепиться в прошлом языке за что-нибудь розовое делались много раз и на полном серьёзе. Очень хотелось учёным отличиться на пустом месте! Конечно, то была блажь. Мат существовал и в тех отдалившихся веках. Что он был уже вполне зрелым, таким, который и нам пригодился, не стоит даже особо доказывать. Найдите среди давних изданий матерную поэму Баркова, полистайте, и – не останется, в чём тут сомневаться дальше.
Если не стремиться к особой точности, то литература у нас украсилась отменным броским матом что-то немногим больше двух с половиной столетий назад. Где-то в преддверии царствования Елизаветы, дочери Петра, воспевавшейся Ломоносовым. Тот писал на ломаном современном русском, который был ещё старым, восхищался им, о матерном же сленге не проронил ни звука. Хотя трудно представить, что о таком явлении он не знал. Также трудно представить и то, что непристойностями не украшали свои речи царь Пётр I, а ещё раньше такой маньяк из рода Рюриковичей как Иван IV, многие другие невыдуманные исторические персонажи. Но, кстати, тот же Иван IV, как сочинитель посланий к его врагам и при этом будучи даже в большущем гневе на них, не позволял себе отойти от лексики нормативной. Самым «чёрным» обозначением, которым он пользуется, обрушиваясь, например, на сбежавшего за границу князя Курбского, стало вполне обычное слово «собака».
К этому нелишне добавить, что и в русском, и в мировом эпосе неприличным для восприятия словам и выражениям места не находится. Исключения бывали, но очень и очень редкие. Так, в хакасском народном эпосе «Албынжи» можно прочитать бранное словосочетание «ит-табан», которое в литературном значении в принципе не столь уж ругательное, поскольку в переводе звучит обыденно: мясистая пятка. В плане историческом такая брань относилась, видимо, к тем людям, которые выглядели неумёхами, путаясь в стременах при посадке на лошадь. В сравнении с матом наших дней эта реакция представляется совершенно, кажется, неоскорбительной, безобидной.
Барков остался, пожалуй, непревзойдённым в использовании матерщины в целях более доходчивой художественной выразительности языка. Тогдашняя дворянская вольность, позволявшая любое надругательство над личностью крепостного, как бы не особо и нуждалась в таких пошлых извертах. Низводя крепостных к нулю, дворяне предпочитали воспитывать в себе изысканность, утончённость, культуру духа. По этой причине выплески матерщины в литературе быстро сходили на нет. Как мы помним, великий Пушкин, будучи крепостником, также иногда порывался отметиться матом в мысли или в строчке, но так или иначе вынужден был подавлять в себе это пагубное стремление. Ему и ему подобным подражали, не выходя, так сказать, из рамок. Хорошая то была традиция. Но слишком долго её придерживаться у общества и в том числе у самого культурного сословия сил не набралось. Ведь матерщина выступала определённо как средство соприкосновения с вольностью, то есть как бы в роли змия-искусителя. А когда заговорили о провозглашении свобод и, в частности, свободы слова, то подошли почти вплотную к тому, что уже не только можно, а и нужно применить эту всеобщую ценность также и к самой спорной части словарного запаса.
Как и в постпетровские годы, матерщина вновь рвётся к порче словесной и разговорной культуры, к извращению нравов. Появились писатели, вроде Пелевина, которые задались нелепой и вздорной целью обмусорить матом все свои произведения. Ни правительство, ни наука не знают, что с этой напастью делать. Как представляется, потому, что не знают, что это такое. И даже, похоже, знать не хотят. Тем самым проблема бытования мата в современном обществе ещё больше загоняется внутрь.
Может, в самом деле – взять да и запретить его? Изъять заразу с помощью закона? Заштрафовать употребляющих? Любой разумный человек скажет, что такие усилия не дадут ничего. Тогда – что же надо сделать?
Как тут ни крутить, а без выяснения, в чём, собственно, заключается предметность мата, его сущность и происхождение, никак не обойтись. Поскольку же опереться в рассуждениях на эту отнюдь не простую тему пока не на что, – нет ни толковых научных изысканий, ни даже популярных дилетантских наработок, – любому, кто расположен хоть как-то войти в неё с целью её исследовать, не дано иного, кроме как взяться за дело на свой страх и риск. Давайте до лучших времён именно вот на этом и порешим. И попробуем отодвинуть хотя бы часть завесы, за которой укрыты и сам интересующий нас предмет, и его порочная загадочность.
Вне всякого сомнения – матерщину следует рассматривать прежде всего как составную народной этики. Но с «обратным» знаком.
Это – как?
Язык, являясь великолепным инструментом общения, не может не идти в одном направлении с тем набором ограничений, которые устанавливаются обществом и обязательны для всех его членов. Нельзя убивать. Нельзя не почитать родителей. Это что касается поступков. Но также нельзя кричать «ура!» на церемониях скорби, называть дом горошиной, что относится уже только к словам. О чём бы ни завести речь, всему давно установлена своя мета и своя мера. Если действующие ограничения не оформлены в законы или в административные решения, если они «вольные», то есть – неписаные, это в совокупности и образует то, что именуется этикой. Как целое, язык от неё неотделим, вследствие чего
