Владимир Набоков - Стихи

<1924>

Дрожащая, в змеином платье бальном,и я пришла смотреть на этот бой.Окружена я черною толпой:мелькает блеск по вырезам крахмальным,свет льется, ослепителен и бел,посередине залы, над помостком.И два бойца в сиянье этом жесткомсшибаются… Один уж ослабел.

И ухает толпа. Могуч и молод,неуязвим, как тень, — противник твой.Уж ты прижат к веревке круговойи подставляешь голову под молот.Все чаще, все короче, все звучнейбьет снизу, бьет и хлещет этот сжатыйкулак в перчатке сально-желтоватой,под сердце и по челюсти твоей.Сутулишься и екаешь от боли,и напряженно лоснится спина.

Кровь на лице, на ребрах так красна,что я тобой любуюсь поневоле.Удар — и вот не можешь ты вздохнуть, —еще удар, два боковых и пятый —прямой в кадык. Ты падаешь. Распятый,лежишь в крови, крутую выгнув грудь.Волненье, гул… Тебя уносят двоев фуфайках белых. Победитель твойс улыбкой поднимает руку. Войприветственный, — и смех мой в этом вое.

Я вспоминаю, как недавно, там,в гостинице зеркальной, встав с обеда,за взгляд и за ответный взгляд соседаты бил меня наотмашь по глазам.

<1924>

Великий выход на чужбину,как дар божественный, ценя,веселым взглядом мир окину,отчизной ставший для меня.Отраду слов скупых и ясныхпрошу я Господа мне дать, —побольше странствий, встреч опасных,в лесах подальше заплутать.За поворотом, ненароком,пускай найду когда-нибудьнаклонный свет в лесу глубоком,где корни переходят путь, —то теневое сочетаньелиствы, тропинки и корней,что носит для души названьеРоссии, родины моей.

<1925>

Любимы ангелами всеми,толпой глядящими с небес,вот люди зажили в Эдеме, —и был он чудом из чудес.Как на раскрытой Божьей длани,я со святою простотойизображу их на поляне,прозрачным лаком залитой,среди павлинов, ланей, тигров,у живописного ручья…

И к ним я выберу эпиграфиз первой Книги Бытия.Я тоже изгнан был из раялесов родимых и полей,но жизнь проходит, не стираякартины в памяти моей.Бессмертен мир картины этой,и сладкий дух таится в нем:так пахнет желтый воск, согретыйживым дыханьем и огнем.Там по написанному лесутропами смуглыми брожу, —и сокровенную завесуопять со вздохом завожу…

<1925>

1

В ходах ладьи — ямбический размер,в ходах слона — анапест. Полутанец,полурасчет — вот шахматы. От пьяницв кофейне шум, от дыма воздух сер.Там Филидор сражался и Дюсер.Теперь сидят — бровастый, злой испанеци гном в очках. Ложится странный глянецна жилы рук, а взгляд — как у химер.Вперед ладья прошла стопами ямба.Потом опять — раздумие. "Карамба,сдавайтесь же!" Но медлит тихий гном.И вот толкнул ногтями цвета йодафигуру. Так! Он жертвует слоном:волшебный шах и мат в четыре хода.

2

Движенья рифм и танцовщиц крылатыхесть в шахматной задаче. Посмотри:тут белых семь, а черных только трина световых и сумрачных квадратах.Чернеет ферзь между коней горбатых,и пешки в ночь впились, как янтари.Решенья ждут и слуги, и царив резных венцах и высеченных латах.Звездообразны каверзы ферзя.Дразнящая, узорная стезяуводит мысль, — и снова мысль во мраке.Но фея рифм — на шахматной доскеявляется, отблескивая в лаке,и — легкая — взлетает на носке.

3

Я не писал законного сонета,хоть в тополях не спали соловьи, —но, трогая то пешки, то ладьи,придумывал задачу до рассвета.И заключил в узор ее ответавсю нашу ночь, все возгласы твои,и тень ветвей, и яркие струитекучих звезд, и мастерство поэта.Я думаю, испанец мой, и гном,и Филидор — в порядке кружевномскупых фигур, играющих согласно, —увидят все, — что льется лунный свет,что я люблю восторженно и ясно,что на доске составил я сонет.

<1924>

1

Нищетою необычнойна чужбине дорожу.Утром в ратуше кирпичнойза конторкой не сижу.Где я только не шатаюсьв пустоте весенних дней!И к подруге возвращаюсьвсе позднее и поздней.

В полумраке стул заденуи, нащупывая свет,так растопаюсь, что в стенустукнет яростно сосед.Утром он наполовинуоткрывать окно привык,чтобы высунуть перину,как малиновый язык.

Утром музыкант бродячийдвор наполнит до краевпри участии горячейсуматохи воробьев.Понимают, слава Богу,что всему я предпочтудикую мою дорогу,золотую нищету.

2

Когда весеннее мечтаньевлечет в синеющую мглу,мне назначается свиданьепод тем каштаном на углу.Его цветущая громадатуманно звездами сквозит.Под нею — черная оградаи ящик спереди прибит.

Я приникаю к самой щели,ловлю волнующийся гам,как будто звучно закипеливсе письма, спрятанные там.Еще листов не развернули,еще никто их не прочел…Гуди, гуди, железный улей,почтовый ящик, полный пчел.

Над этим трепетом и звономкаштан раскидывает кров,и сладко в сумраке зеленомсияют факелы цветов.

1925 г.

Нам, потонувшим мореходам,похороненным в глубинепод вечно движущимся сводом,являлся старый порт во сне:кайма сбегающая пены,на камне две морских звезды,из моря выросшие стеныв дрожащих отблесках воды.Но выплыли и наши души,когда небесная трубапропела тонко, и на сушераспались с грохотом гроба.И к нам туманная подходитладья апостольская, в ладс волною дышит и наводитогни двенадцати лампад.

Все, чем пленяла жизнь земная,всю прелесть, теплоту, красув себе божественно вмещая,горит фонарик на носу.Луч окунается в морские,им разделенные струи,и наших душ ловцы благиеберут нас в тишину ладьи.Плыви, ладья, в туман суровый,в залив играющий влетай,где ждет нас городок портовый,как мы, перенесенный в рай.

1925

Я занят странными мечтамив часы рассветной полутьмы:что, если б Пушкин был меж нами —простой изгнанник, как и мы?Так, удалясь в края чужие,он вправду был бы обречен"вздыхать о сумрачной России",как пожелал однажды он.

Быть может, нежностью и гневом —как бы широким шумом крыл, —еще неслыханным напевомон мир бы ныне огласил.А может быть и то: в изгнаньесвершая страннический путь,на жарком сердце плащ молчаньяон предпочел бы запахнуть, —боясь унизить даже песней,высокой песнею своей,тоску, которой нет чудесней,тоску невозвратимых дней…

Но знал бы он: в усадьбе дальнейодна душа ему верна,одна лампада тлеет в спальне,старуха вяжет у окна.Голубка дряхлая дождется!Ворота настежь… Шум живой…Вбежит он, глянет, к ней прижметсяи все расскажет — ей одной…

Плясать на льду учился он у музы,у зимней Терпсихоры… Погляди:открытый лоб, и черные рейтузы,и огонек медали на груди.Он вьется, и под молнией алмазнойего непостижимого конькаломается, растет звездообразноузорное подобие цветка.И вот на льду, густом и шелковистом,подсолнух обрисован. Но постой —не я ли сам, с таким певучим свистом,коньком стиха блеснул перед тобой.Оставил я один узор словесный,мгновенно раскружившийся цветок.И завтра снег бесшумный и отвесныйзапорошит исчерченный каток.

1925