Владимир Набоков - Стихи

11 сентября 1924, Берлин

Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем?Скажи мне, отчего твои уста, летун,как мертвые, бледны, а крылья пахнут морем?И демон мне в ответ: "Ты голоден и юн,но не насытишься ты звуками. Не трогайнатянутых тобой нестройных этих струн.Нет выше музыки, чем тишина. Для строгойты создан тишины. Узнай ее печатьна камне, на любви и в звездах над дорогой."Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать.

Берлин, 27. 9. 24.

На сумрачной чужбине, в чаще,где ужас очертанья стер,среди прогалины — горящий,как сердце жаркое, костер.Вокруг синеющие тени,и сквозь летающую сетьтеней и рдяных отраженийсклоненных лиц не разглядеть.Но, отгоняя сумрак жадный,вот песня вспыхнула в тиши,гори, гори, костер отрадный,шинели наши осуши.

И снова всколыхнулись плечи,и снова полуночный взмах,кипят воинственные речии слезы светятся в глазах.Зверье, блуждающее в чащах,лесные духи и ветрабегут от этих глаз горящихи от поющего костра.Зато с каким благоговеньем,с какою верой в трудный путь,утешен пламенем и пеньем,подходит странник отдохнуть.

Ноябрь 1924, Берлин

Шум зари мне чудился, кипучиймуравейник отблесков за тучей.На ограду мрака и огня,на ограду реющего раяоблокачивался Зодчий Дня,думал и глядел, не раскрываясвоего туманного плаща,как толпа работников крылатых,крыльями блестящими треща,солнце поднимает на канатах.Выше, выше… выше! Впопыхахпросыпаюсь. Купол занавески,полный ветра, в синеватом блескедышит и спадает. Во дворахпо коврам уже стучат служанки,и пальбою плоской окружен,медяки вымаливает стонстарой, удивительной шарманки…

Берлин, 5. 12. 24.

Над Вифлеемом ночь застыла.Я блудную овцу искал.В пещеру заглянул — и быловиденье между черных скал.Иосиф, плотник бородатый,сжимал, как смуглые тиски,ладони, знавшие когда-топлоть необструганной доски.Мария слабая на чадоулыбку устремляла вниз,вся умиленье, вся прохладалинялых синеватых риз.

А он, младенец светлоокийв венце из золотистых стрел,не видя матери, в потокисвоих небес уже смотрел.И рядом, в темноте счастливой,по белизне и бубенцуя вдруг узнал, пастух ревнивый,свою пропавшую овцу.

11 декабря 1924, Берлин

* В С. под загл. "В пещере"

Я вылепил из снега великана,дал жизнь ему и в ночь на Рождествок тебе, в поля, через моря тумана,я, грозный мастер, выпустил его.Над ним кружились вороны, как мухинад головою белого быка.Его не вьюги создали, не духи,а только огрубелая тоска.Слепой, как мрамор, близился он к цели,шагал, неотразимый, как зима.Охотники, плутавшие в метели,его видали и сошли с ума.

Но вот достиг он твоего пределаи замер вдруг: цвела твоя страна,ты счастлива была, дышала, рдела,в твоей стране всем правила весна.Легка, проста, с душою шелковистой,ты в солнечной скользила тишинеи новому попутчику так чисто,так гордо говорила обо мне.И перед этим солнцем отступая,поняв, что с ним соперничать нельзя,растаяла тоска моя слепая,вся синевой весеннею сквозя.

13 декабря 1924, Берлин

Среди вельмож времен Елизаветыи ты блистал, чтил пышные заветы,и круг брыжей, атласным серебромобтянутая ляжка, клин бородки —все было, как у всех… Так в плащ короткийбожественный запахивался гром.Надменно-чужд тревоге театральной,ты отстранил легко и беспечальнов сухой венок свивающийся лаври скрыл навек чудовищный свой генийпод маскою, но гул твоих виденийостался нам: венецианский маври скорбь его; лицо Фальстафа — вымяс наклеенными усиками; Лирбушующий… Ты здесь, ты жив — но имя,но облик свой, обманывая мир,ты потопил в тебе любезной Лете.

И то сказать: труды твои привыкподписывать — за плату — ростовщик,тот Вилль Шекспир, что «Тень» играл в «Гамлете»,жил в кабаках и умер, не успевпереварить кабанью головизну…Дышал фрегат, ты покидал отчизну.Италию ты видел. Нараспевзвал женский голос сквозь узор железа,звал на балкон высокого инглеза,томимого лимонною лунойна улицах Вороны. Мне охотавоображать, что, может быть, смешнойи ласковый создатель Дон Кихотабеседовал с тобою — невзначай,пока меняли лошадей — и, верно,был вечер синь. В колодце, за таверной,ведро звенело чисто… Отвечай,кого любил? Откройся, в чьих запискахты упомянут мельком? Мало ль низких,ничтожных душ оставили свой след —каких имен не сыщешь у Брантома!

Откройся, бог ямбического грома,стоустый и немыслимый поэт!Нет! В должный час, когда почуял — гониттебя Господь из жизни — вспоминалты рукописи тайные и знал,что твоего величия не тронетмолвы мирской бесстыдное клеймо,что навсегда в пыли столетий зыбкойпребудешь ты безликим, как самобессмертие… И вдаль ушел с улыбкой.

Декабрь 1924

В снегах полуночной пустынимне снилась матерь всех берез,и кто-то — движущийся иней —к ней тихо шел и что-то нес.Нес на плече, в тоске высокой,мою Россию, детский гроб;и под березой одинокойв бледно-пылящийся сугробсклонился в трепетанье белом,склонился, как под ветром дым.Был предан гробик с легким теломснегам невинным и немым.

И вся пустыня снеговая,молясь, глядела в вышину,где плыли тучи, задеваякрылами тонкими луну.В просвете лунного морозато колебалась, то в дугусгибалась голая береза,и были тени на снегутам, на могиле этой снежной,сжимались, разгибались вдруг,заламывались безнадежно,как будто тени Божьих рук.И поднялся, и по равнинев ночь удалился навсегдалик Божества, виденье, иней,не оставляющий следа…

1924

К полуночи, в Сочельник,под окнами воскресповырубленный ельник,серебряный мой лес.Средь лунного туманая залу отыскал.Зажги, моя Светлана,свечу между зеркал.Заплавает по тазуволшебный огонек;причаливает сразуореховый челнок.

И в сумерках, где таетпод люстрою паркет,пускай нам погадаетнаш седенький сосед.На выцветшей лазуриты карты приготовь…И дедушка то хмурит,то вскидывает бровь.И траурные пикинакладывает онна лаковые ликиоранжевых бубен.

Ну что ж, моя Светлана,туманится твой взгляд.Прелестного обмананам карты не сулят.Сам худо я колдую,а дедушка в гробу,и нечего седуюдопрашивать судьбу.В сморкающемся блескевсе уплывает вдаль,хрустальные подвескии белая рояль.Огонь в скорлупке малойпотух… И ты исчез,мой ельник небывалый,серебряный мой лес.

1924 г.

Ночь дана, чтоб думать и куритьи сквозь дым с тобою говорить.Хорошо… Пошуркивает мышь,много звезд в окне и много крыш.Кость в груди нащупываю я:родина, вот эта кость — твоя.Воздух твой, вошедший в грудь мою,я тебе стихами отдаю.Синей ночью рдяная ладоньохраняла вербный твой огонь.И тоскуют впадины ступнейпо земле пронзительной твоей.Так все тело — только образ твой,и душа, как небо над Невой.Покурю и лягу, и засну,и твою почувствую весну:угол дома, памятный дубок,граблями расчесанный песок.

1924