Мудрецы. Цари. Поэты - Тимур Касимович Зульфикаров
— Сынок, я знал, что ты уйдешь на Великий Путь… Ты там родился… И уходишь туда… Как птица, льнешь, тянешься к гнезду…
— Нет, ата! Нет, родной! Нет, отец!.. Мое гнездо здесь… Я вернусь сюда… Скоро вернусь… Мы снова будем сажать рис… и пить бузу из ваших кувшинов!..
— Нет, сынок… Ты не скоро вернешься… Не застанешь нас… Поле рисовое заглохнет, сорняком зарастет… Кибитка развалится. Муравьи ее съедят…
— Прощайте, ата! отец! Родной!.. Пора мне… Утро уже раннее, сырое… Петухи кричат…
— Я разбужу мать…
— Не надо, ата… Пусть спит… Устала, умаялась она… Я люблю ее… Я люблю ее нос с горбинкой… Пусть моя Ляпак-биби спит… Я скоро вернусь… И мы будем сажать рис…
…Я выхожу из кибитки…
Утро раннее, сизое, сиреневое, млечное, молочное… Алые сырые петухи кричат… Утро раннее, сизое, сливовое… Словно огромные павлиньи смутные холодные туманные хвосты вокруг меня маячат, машут, колышутся, реют, мерцают… Льнут ко мне… Утро смутных ранних свежих машущих павлиньих хвостов!.. Утро ухода!..
Темным теплым животным парным пятном темнеет у кибитки мой осел аль Яхшур.
— Здравствуй, мой старый друг с лысыми покорными ногами!.. Ты уже проснулся?.. Ты уже готов к долгой дороге?..
Через спину аль Яхшура перекинут дорожный хур-джин.
Айе!.. В хурджине лежат самаркандские лепешкп с кунжутом, глиняный кувшин с вином и хоросанскнй яркий цветочный дастархан с выцветшими следами далекого, выдохшегося вина и масла…
Вы лили, проливали это вино?..
Вы лили, проливали это масло, мои дальние глухие родные выцветшие мать и отец?..
Вам весело было? вольготно? Вы были пьяными, хмельными, полноводными?.. И потому проливали вино и масло? И потому «пролили» меня?.. И выкинули меня на берег, как вешняя река половодья выносит, выбрасывает на берег рыбьих слепых первых хрупких мальков?.. И где вы теперь?.. За каким дастарханом проливаете вино и масло?..
Дай вам, Аллах, вечно быть слепыми и хмельными…
Дай вам, Аллах, извечно проливать на вешний дастархан вино и масло!..
Дай!.. Вам!.. Аллах!..
Да!..
Но алые здешние кишлачные сырые петухи поют! Но утро смутных ранних свежих машущих льнущих павлиньих огромных хвостов плывет вокруг меня… Сизое, зыбкое, туманное, раннее…
Я сажусь на осла, и мы тихо трогаемся с места, и тут что-то неясное, нежное, белое, белое, молочное, млечное что-то мерцает у моих ног… Как огромная скользкая перламутровая размытая раковина плывет, тянется… Туманно…
Я слезаю с осла…
Айе!.. Да это же наш куст зимних астрабадских белых роз!.. Куст перламутровых раковин!.. Расцвел в утреннем теплом тумане… Его моя мать Ляпак-биби вырастила!.. И вот за ночь он раскрылся, развалился, раздался, раскинулся, распустился… Куст астрабадских зимних белых, белых роз!.. В утро моего ухода!.. В утро прощания!.. Я трогаю розы замерзшими пальцами. Потом наклоняюсь к белым широким цветам и бутонам… Потом вдыхаю их ароматы… Вдыхаю!.. Долго!.. Брожу ноздрями в белых жестких холодных цветах… Но они не пахнут. Они декабрьские, зимние розы… Не пахнут… Только цветут в тумане…
Я трогаю пальцами их новорожденные сильные снежные лепестки — они покрыты легким летучим блескучим инеем!.. Лепестки в инее. Потому они не пахнут… Не источают дремливые сладкие терпкие ароматы…
Ледяной куст белых, белых, белых жемчужных астрабадских зимних роз!..
Я дышу кустом. Я слышу холодный пустынный запах его. Запах инея…
— Прощай, ледяной родной куст зимних астрабадских снежных роз!.. Прощай, ледяной куст роз!.. Прощай!.. Прощай, отчая саманная низкая родимая кибитка!.. Я скоро вернусь!..
Прощайте!..
Я сажусь на осла и отъезжаю от куста, и он уходит в туман, как снежный дымчатый сугроб…
— Прощайте!..
Но!..
Но кто-то тихо, вкрадчиво догоняет меня… Обнимает меня… тонкими знакомыми родными руками… Шепчет, лелеет, ласкает, щекочет… Руки пахнут хлебом, лепешками… Губы пахнут осенней полевой чистой травой… Голубым коровьим сеном пахнут…
— Сынок, я спала… родной… Выпей кумыса… Он дает много силы… Выпей… На дорогу долгую…
Она протягивает мне в тумане большую пиалу-косу с кумысом. Я пью. Я гляжу на нее. На ее нос с горбинкой… Я знаю, что никогда, никогда больше на этой земле не увижу этого лица… этих родных слезных смутных глубоких глаз… этого горбатого носа… этих гибких певучих рук…
— Оя, родная… Спасибо за кумыс… Вы зря проснулись… Я скоро вернусь… Скоро…
— Возвращайся скорее… Я найду тебе невесту… Сынок, возвращайся… Не простудись в дороге… Утром ветер острый, сильный, густой… Горький ветер… Горький… Он, как дым, в глаза лезет… Режет глаза… От него слезы текут… Даже петухи иногда плачут… Оттого и кричат, что плачут… И люди тоже плачут… От ветра, сынок… Я тоже плачу… От ветра…
— Прощайте, оя… Родная… Оя!.. Скоро солнце придет… Скоро ветер утренний пройдет… Не плачьте, оя… Я скоро вернусь…
— Прощай, сынок… — и она брызгает из косы оставшимся кумысом мне вослед по древнему степному обычаю…
И она уходит в туман. Покорная…
— Прощайте, оя!.. Моя старая Ляпак-биби!..
— Прощайте, ата!.. Прощайте, отец! Прощайте, мой старый покосившийся родной кувшин, от которого всегда тепло и радостно пахнет свежей бузой!..
— Прощай, моя саманная кривая низкая палая отчая кибитка!..
— Прощай, куст ледяных снежных астрабадских жемчужных зимних, зимних роз, роз, роз!..
Айе!..
Я еду по кишлаку.
Кричат алые петухи.
Кричат перламутровые петухи.
Кричат жемчужные петухи.
Сырые петухи кричат. У них в горле иней лежит, как в лепестках астрабадских белых, белых, белых, непахнущих, зимних, ледовых роз…
Розы от инея не пахнут, не источают ароматы…
Петухи от инея кричат сыро, хрипло, свежо… Свежо кричат прощальные мои кишлачные петухи!..
Прощайте, петухи!.. Слезные мои!..
Еще спит сизый мой родной кишлак.
Еще спит сизая моя родная земля.
Еще спит сизая моя ранняя сонная глухая родина.
Еще спит!..
Родина!..
Я хочу, хочу быть твоим зимним кустом астрабадских жемчужных роз!..
Я хочу быть твоим ранним хриплым свежим петухом!.. Петухом, кричащим средь утренней немоты, тишины!.. Пусть иней живет, лежит в горле!.. Пусть пней схватывает горло!.. От этого песня моя свежа!..
Айе! Хочу быть декабрьским цветущим кустом!..
Айе! Хочу быть ледяным, сырым, кричащим во тьме петухом!..
Айе!..
Я еду по сизому кишлаку.
У кузницы Рустама-палвана я останавливаюсь и слезаю с осла. Ищу. Рыщу глазами по сизой туманной земле… Ищу. Нахожу. Вот она, та стрела… Та, ночная… Та, жгучая, подлая… Она, мертвая, слепая, лежит на обочине дороги. Я поднимаю ее. На ней темная, запекшаяся корка. Это кровь Рустама-палвана. Я не буду смывать, отдирать, очищать ее. Пусть она останется на стреле…
Пусть невинная
