Борис Слуцкий - Записки о войне. Стихотворения и баллады

Стихотворения и баллады

Как незасыпанный окопВ зеленом поле ржи,Среди стихов иных вековНаш тихий стих, лежи.

Пускай, на звезды засмотрясь,Покой и тишь любя,Читатели иных вековОступятся в тебя.

БОРИС СЛУЦКИЙ кажется порой поэтом якобинской беспощадности.

В действительности он был поэтом жалости и сочувствия… Фактичность, которую отмечают читатели поэта, является в поэзии преходящей и временной, меняются времена, меняется быт, меняется ощущение факта. Нетленность поэзии придает ее нравственный потенциал, и он с годами будет высветляться, ибо он составляет основу человеческой и поэтической цельности Слуцкого.

Инвалиды

На Монмартре есть дом, на другие дома не похожий,Здесь живут инвалиды, по прозвищу «гнусные рожи».Это сказано резко, но довольно правдиво и точно.Их убогие лица настолько противны природе,Что приличные дамы обычно рожают досрочноПри поверхностном взгляде на этих несчастных уродин!Это сказано резко, но довольно правдиво и точно.Им пришлось быть на фронте, и смерть надавала пощечин.Оскорбила их смерть и пустила по свету, как камень.И они побрели, прикрывая несчастье руками.И, чтоб лучших пейзажей не портили эти бродяги,Чтоб их жен и невест от такого позора избавить —Их толкнули сюда и расторгли законные браки —Потому что они не имеют законного права!Им тепло, и похлебка, и в праздники можно быть пьяным.Но нельзя же без женщин! Остается одна Марианна.О, пришла бы сюда эта тихая девушка в белом,Они рвали б на части продолговатое тело.Затерзали бы насмерть, но любили б не меньше.Потому что нельзя же, нельзя же без женщин.

В пять часов   по утрам      санитар         умываться            будил их.Он их любит,   и лупит,      и зовет их         «мои крокодилы»!Крокодилы встают и довольны, не вспомнил покуда,Но недаром на стенах дары господина Ахуда.Этот мсье — он ученый. И вообще недурной человечекС перепутанным прошлым, с особым прищуром на вещи.Он помешан на правде. И чтоб скрытое стало открытым,Он прислал зеркала. Зеркала. Зеркала — инвалидам.Закрывайтесь, клянитесь, в ресницы глаза затушуйте!Вы посмотрите! Истина восторжествует!После дня размышлений о том, что не так уже страшно,После ночи забытья — простой человеческой ночиВас согнут, вас сомнут, оглушат. Ошарашат.Эти темные маски. Их точность. Их тихая точность.Так недаром Париж называет вас «гнусные рожи»!Глас народа — глас Божий.Они падают ниц! Пощади, всемогущий!О, не дай нам смотреть, о, за что ты караешь невинных!Но ему все равно! Он имеет Марию и куши,И ему наплевать.Он — довольно красивый мужчина.

Сороковой год

Сороковой год —Пороховой склад.У Гитлера дела идут на лад.А наши как дела?Литва — вошла,Эстония и Латвия — вошлаВ состав страны.Их просьбы — учтены.У пограничного столба,Где наш боец и тот — зольдат,Судьбе глядит в глаза судьба.С утра до вечера. Глядят!

День начинается с газет.В них ни словечка — нет,Но все равно читаем между строк,Какая должность легкая — пророк!А между строк любой судьбу прочтет,А перспективы все определят:Сороковой год.

Пороховой склад.Играют Вагнера со всех эстрад,А я ему — не рад.Из головы другое не идет:Сороковой год —Пороховой склад.

Мы скинулись, собрались по рублю,Все, с кем пишу, кого люблю,И выпили, и мелем чепуху,Но Павел вдруг торжественно встает:— Давайте-ка напишем по стихуНа смерть друг друга. Год — как складПороховой. Произведем обмен балладНа смерть друг друга. Вдруг нас всех убьет,Когда взорветПороховой складСороковой год.

21 июня

Тот день в году, когда летаетнад всей Москвой крылатый пухи, белый словно белый снег, не тает.

Тот самый длинный день в году,тот самый долгий, самый лучший,когда плохого я не жду.

Тот самый синий, голубой,когда близки и достижимыуспех, и дружба, и любовь.

Не проходи, продлись, помедли,прости неспешные часы.Дай посмотреть твои красы,

полюбоваться, насладиться.Дай мне испить твоей водицы,прозрачной, ключевой, живой.

Пусть пух взлетевший — не садится.Пусть день еще, еще продлится.Пусть солнце долго не садится.Пусть не заходит над Москвой.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России,Ее уполномочен правотой,Чтоб излагать с достойной прямотойЕе приказов формулы простые.Я был политработником. Три года:Сорок второй и два еще потом.

Политработа — трудная работа.Работали ее таким путем:Стою перед шеренгами неплотными,Рассеянными час назад   в бою,Перед голодными,перед холодными.Голодный и холодный.         Так!            Стою.Им хлеб не выдан, им патрон недодано,Который день поспать им не дают.И я напоминаю им про Родину.Молчат. Поют. И в новый бой идут.

Все то, что в письмах им писали из дому,Все то, что в песнях с их судьбой сплелось,Все это снова, заново и сызноваКоротким словом — Родина — звалось.Я этот день,Воспоминанье это,Как справку,         собираюсь предъявитьЗатем,      чтоб в новой должности — поэтаОт имени России            говорить.

Солдатские разговоры

Солдаты говорят о бомбах.И об осколочном железе.Они не говорят о смерти:Она им в голову не лезет.

Солдаты вспоминают хату.Во сне трясут жену как грушу.А родину — не вспоминают:Она и так вонзилась в душу.

Дорога

Сорокаградусный мороз.Пайковый спирт давно замерз,И сорок два законных граммаНам выдают сухим пайком.Обледенелым языкомТолку его во рту   упрямо.

Вокруг Можайска — ни избы:Печей нелепые столбыИ обгорелые деревья.

Все — сожжено.В снегу по грудьИдем.Вдали горят деревни:Враги нам освещают путь.

Ночных пожаров полукругБагровит Север, Запад, Юг,Зато дорогу освещает.С тех пор и до сих пор   онаПожаром тем освещена:Он в этих строчках догорает.

Перед вещанием

Вот съехал странный грузовикНа вздрогнувшую передовую.Свою осанку трудовуюОн в боевых местах воздвиг.

Передовая смущенаЕго трубой и ящиком.Еще не видела онаТаких машин образчика.

К шоферу подошел солдатИ вежливо спросил шофера:— Что ваши люди здесь хотят?Уедут скоро? Иль нескоро?

Но, обрывая их беседу,Вдруг      рявкнула            труба,От правого до левого соседаВсю тишину дробя, рубя, губя.

Она сперва, как лектор, кашлянула,Потом запела, как артист,В азарте рвения дурашливогоЗашедший к смерти — погостить.

У нас была одна пластинка —Прелестный вальс «Родной Дунай».Бывало, техник спросит тихо:«Давать Дунай?» — «Дунай? Давай!»

И — километра три — по фронту,И — километров пять — впередСолдат, зольдатов, взводы, ротыПластинка за душу берет.

У немцев души перепрели,Но вальс имел такие трели,Что мог и это превозмочь…

И музыка венчала ночьСвоей блистательной короной —Всей лирикой непокоренной,Всем тем, о чем мы видим сны,Всем тем, что было до войны.

Ах, немцы, сукины сыны!Чего им, спрашивается, надо?И кто их, спрашивается, звал?

На ползвучании руладыЯ вальс      «Родной Дунай»                  прервал.

«В сорока строках хочу я выразить…»