Дмитрий Быков - Последнее время
1996 год
Пятая баллада
Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит и клеймен,Пленник (и реже — пленница), что помнит много имен.Блатные не любят грамотных, как большая часть страны,Но этот зовется «Памятник», и оба смысла верны.Среди зловонного мрака, завален чужой тоской,Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой:Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины,Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны,Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег,Растлил племянницу в бане, дружка пришил за должок,Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне…
Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне.Вся роскошь воды и суши, как будто в последний раз,Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас!Летели слева и справа, кидались в дверной проем,Толкались, борясь за право попасть ко мне на прием,Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда —Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда.Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай,Но только смотри и слушай, но только запоминай!Я дерево в центре мира, я куст с последним листом,Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом,А я — скрипучая койка в дому твоей дорогой,А я — троллейбус такой-то, возивший тебя к другой,А я, когда ты погибал однажды, устроил тебе ночлег —И канул мимо, как канет каждый. Возьми и меня в ковчег!
А мы — тончайшие сущности, сущности, плоти мы лишены,Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины,Мы летим в ветровом потоке, нас несет воздушный прибой,Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой.
Но чем дольше я здесь ошиваюсь — не ведаю, для чего,—Тем менее ошибаюсь насчет себя самого.Вашей горестной вереницы я не спас от посмертной тьмы,Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы.Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд.С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад.Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный реестр земной.Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной.
И ты, чужая квартира, и ты, ресторан «Восход»,И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот,И вы, тончайшие сущности, сущности, слетавшие в нашу тьму,Которые правил своих ослушались, открывшись мне одному.Но когда бы я в самом деле посягал на пути планетИ не замер на том пределе, за который мне хода нет,Но когда бы соблазн величья предпочел соблазну стыда,—Кто бы вспомнил ваши обличья? Кто увидел бы вас тогда?Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды,Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы.Вы мне отданы на поруки — не навек, не на год, на час.Все великие близоруки. Только я и заметил вас.
Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет,—И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот,И вас, тончайшие сущности, сущности, те, что парят, кружа,Не выше дома, не выше, в сущности, десятого этажа,То опускаются, то подпрыгивают, то в проводах поют,То усмехаются, то подмигивают, то говорят «Салют!»
1997 год
Шестая баллада
Когда бы я был царь царей(А не запуганный еврей),Уж я бы с жизнию своейРазделался со свистом,Поставив дерзостную цель:Все то, что я вкушал досель,Как гоголь-моголь иль коктейль,Отведать в виде чистом,
Чтоб род занятий, и меню,И свитера расцветкуМенять не десять раз на дню,А раз в десятилетку.
Побывши десять лет скотом,Я стал бы праведник потом,Чтоб после сделаться шутом,Живущим нараспашку;Я б десять лет носил жилет,А после столько же — колет;Любил бы шлюху десять летИ десять лет — монашку.
Я б уделил по десять летНа основные страсти,Как разлагают белый цветНа составные части.
Сперва бы десять лет бухал,Потом бы десять лет пахал,Потом бы десять лет брехал,Как мне пахалось славно;Проживши десять лет в Крыму,Я б перебрался в Чухлому,Где так паршиво одному,А вместе и подавно.
Я б десять лет вставал в обедИ десять — спозаранку,Я б десять лет жевал лангетИ столько же — овсянку.Глядишь, за десять лет в глуши,Какую водку ни глуши,Вкушать шашлык и беляшиМне б показалось тяжко;Глядишь, за десять лет в КрымуОн превратился бы в тюрьму(Особо если бы к немуДобавилась монашка).
За то же время труд любойМне б опостылел тоже,И даже десять лет с тобой,С одной тобой… о Боже!
И вот тогда бы наконецЯ примирился бы, Творец,С тем, что душа когда-нибудьПокинет это тело.Потратив ровно десять летНа блуд, на труд, на брак, на бред,Я мог бы искренне вздохнуть:Мне все поднадоело.
А то ведь тащишь этот крестСквозь бури и ухабы —И все никак не надоест,Хотя давно пора бы.
С утра садишься на ведро,Потом болтаешься в метро,Потом берешься за пероПод хор чужих проклятий,Полгода — власть, полгода — страсть,Два года — воинская часть…Не успеваешь все проклястьЗа сменою занятий!
А то собаку вывожу,А то читаю детям…Чем дорожу? Над чем дрожу?Да неужто над этим?А ведь наставят пистолет(Или кастет, или стилет) —Завоешь, клянча пару лет,Заламывая руки…О жизнь, клубок стоцветных змей!Любого счастия сильнейМеня притягивало к нейРазнообразье муки.
И оттого я до сих порПривязан, словно мерин,К стране, где дачный мой забор —И тот разноразмерен.
Вот так и любишь этот ад,Откуда все тебя теснят,Где вечера твои темныИ ночи вряд ли краше,В стране, что двести лет подрядТо в жар бросается, то в хлад,И всякий житель той страныТомится в той же каше:
Меж опостылевшей женойИ девкою жеманной,На грани жизни нежилойИ смерти нежеланной.
1998 год
Седьмая баллада
И если есть предел времен,То зыбкий их объемМеж нами так распределен,Чтоб каждый при своем.Я так и вижу этот жест,Синклит на два десятка мест,Свечу, графин, парчу,—Среду вручают, точно крест:По силам, по плечу.Нас разбросали по Земле —Опять же неспроста,—И мы расселись по шкале,Заняв свои места.Грешно роптать, в конце концов:Когда бы душный век отцовДостался мне в удел,Никто бы в груде мертвецовМеня не разглядел.
Кто был бы я средь этих морд?Удача, коли бард…Безумства толп, движенье орд,Мерцанье алебард —Я так же там непредставим,Как в адской бездне херувим,Как спящий на посту,Иль как любавичский Рувим,Молящийся Христу.
А мне достался дряхлый век —Пробел, болото, взвесь,Седое небо, мокрый снег,И я уместен здесь:Не лютня, но и не свисток,Не милосерден, не жесток,Не молод и не стар —Сверчок, что знает свой шесток,Но все же не комар.
…Ах, если есть предел времен,Последний, тайный час,—То век грядущий припасенДля тех, кто лучше нас.Наш хлеб трудней, словарь скудней,Они нежны для наших дней,Они уместней там,Где стаи легких времирейПорхают по кустам.
Там нет ни ночи, ни зимы,Ни внешнего врага.Цветут зеленые холмыИ вешние луга.Страдают разве что поэтДа старец, после сотни летБросающий курить;Там, может быть, и смерти нет —Не все же ей царить!
…Но нет предела временамИ радости — уму.Не век подлаживался к нам,А мы, увы, к нему.В иные-прочие года,Когда косматая ордаИмела все права,—Я был бы тише, чем вода,И ниже, чем трава.
Я потому и стал таков —Признать не премину,—Что на скрещении вековПочуял слабину,Не стал при жизни умирать,И начал кое-что марать,И выражаться вслух,И отказался выбиратьИз равномерзких двух.
И запретил себе побегИ уклоненье вбок,—А как я понял, что за век,—Об этом знает Бог.
И не мечтал ли в восемь летПонять любой из нас,Откуда ведает брегет,Который нынче час?
2000 год
