«Может, я не доживу…» - Геннадий Фёдорович Шпаликов
– Нинка, – говорил старший лейтенант, стоя на подоконнике и не обращая на нас никакого внимания, – я же тебя везде искал. Даже на каток ходил.
– Зачем на каток? – спросила девушка.
– Там свет горел, – сказал старший лейтенант.
Внезапно он заметил, что, кроме его девушки, в столовой есть мы.
– А что вы тут делаете? – спросил он.
– С Новым годом, товарищ старший лейтенант, – сказал Саша.
– А это не имеет никакого значения, – сказал старший лейтенант. – Новый год, старый год: все одно.
Он постоял молча в раскрытом окне, а потом, опустив голову, вдруг стал читать стихи. Сбиваясь, без всякого выражения:
Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я не молод, не красив… и т. д.
Стихи были длинные. В конце концов девушка расплакалась.
– Коля, – сказала она, – Коленька, – и пошла к окну. – Что же ты без шинели…
Старший лейтенант протянул ей руку, и она шагнула на высокий подоконник. Не попрощавшись, не обращая на нас никакого внимания и не закрыв окно, они уходили. Так как из темного помещения отлично видно все, что происходит на освещенной улице, то мы смогли наблюдать, как они целовались, стоя по колено в снегу; старший лейтенант, будучи значительно выше ростом, за локти приподнял девушку, целуя, легко и долго держал на весу, – и туфелька скользнула в снег.
Если вечером 53-го года снег почти не падал и была та самая звездная «ночь перед Рождеством», то в 2 часа ночи 54-го года, когда мы вышли на улицу, он, что называется, валил.
Было тепло и тихо. Мы шли вдвоем под снегом через пустой плац. Я думал о том, что Алеша сейчас пересекает озеро, и о том, что если до утра будет такой снег, то завтра с подъема все училище начнет чистить плац деревянными лопатами, а послезавтра, если опять же снег не перестанет, нас повезут очищать от заносов железнодорожные пути. «С Новым годом», – сказал, проходя мимо, разводящий, за которым следовала смена караула в тулупах, засыпанных снегом. В двенадцать их поставили, в два сменили.
Отдельные записи
* * *
Моему отцу нравилось рисовать снег на закате, весной. Вернее, он писал, красками, на холсте, и все время: снег, закат, желтизну неба, розовый снег по берегам освобожденной ото льда реки и ее темную воду, еще более темную между снежных берегов, мост, низкий, деревянный, и деревья, тоже весенние, темные, на желтизне неба, но это (я знаю) – март, долгий месяц, спокойный, с электричками, пригородом, пивом на платформах – поворот кружки вслед уходящему поезду, и смотреть через окно пивной, как мелькают вагоны, сплошной, все убыстряющийся ряд стекол, полосой, уходящей вправо, лица за ними, смазанные, пиво бочковое, дуть на пену, доставая ту самую желтизну, пиво чудесное, холодное, еще зима, ехать никуда не надо – и пошли пешком, по берегу, через мост, с газетами, купленными на платформе, не открывать их, не читать – все после, потом, в постели, со светом, при электрическом свете, но, однако, имея еще и естественное освещение за окном, голубоватое, весеннее, такое весенне-апрельское, что мне становится страшно за себя, я помню все эти освещения, улицы, фонари, горящие при естественном освещении, чудесно все, мягкое освещение, сумасшедшее небо, воздух, кинотеатры, толпа, идущая навстречу, и за мной толпа, апрель.
* * *
Давно это было. Еще война не кончилась, а было это весною 1944 года. Год еще до конца войны, не так чтоб ровно, но год.
Лежал в госпитале старший лейтенант. Рука у него была перебита, но заживала уже, и надоело ему смертельно в госпитале лежать.
Госпиталь этот находился на горе, а под ним, ниже, был стадион.
Звали старшего лейтенанта Виктором. Вот он на этой горе, над стадионом, проводил свое свободное время, а времени у него было бесконечно много.
Книжки он читал, на город этот, разрушенный, смотрел. Спал.
А если было настроение, спускался вниз.
Там была пивная, закусочная, столовая – все вместе.
Собирались там ребята из госпиталя, потому что ближе такого места не было.
Вот, было самое близкое, ниже горы.
Там продавали бочковое пиво, водку, там картошку отварную делали, селедка была – бедно было, но хорошо.
Однажды Виктор спустился вниз, вот в эту столовку-пивную.
Сел в угол, руку свою поудобнее положил. Подошла к нему официантка. Клавой ее звали. Она уже знала, что ему принести. Принесла две кружки пива, водки стакан и заесть чего-то.
Виктор медленно выпил пиво, поглядывая сквозь дым на своих, из госпиталя, – только он в гимнастерке был, да и по форме, и даже был у него привинчен орден Красной Звезды и медаль за Сталинград. А ребята были в халатах – байковых, синих.
И на костылях. И шумно они себя вели, что Виктору не нравилось, потому что за войну трепались, а он этого не любил, хотя ребят этих понимал. А было тогда Виктору 32 года, а ребятам этим и того меньше.
Вот из-за бочек пивных появился мальчишка, было ему лет десять.
Был на нем ватник, хотя весна, и ботинки солдатские, а у ватника рукава подвернуты были.
Виктор его и раньше видел, но сегодня, через дым и говор неразборчивый, увидел – мальчик номер свой готовил. Оглядываясь… Зрителей искал.
И запел, затанцевал:
Славное море, священный Байкал,
славный корабль, омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
молодцу плыть недалечко.
Долго я рабские цепи носил,
долго страдал я в горах Акатуя,
добрый товарищ бежать пособил,
ожил я, волю почуя.
Это было, конечно, вступлением…
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет…
И тут он неожиданно выдал чечетку – взамен невеселых этих стихов. Виктор позвал его, не словом, так, рукой махнул – сядь, посиди.
И мальчишка сел, и дышал он легко – молодой еще, а лицо – голодное, глаза голодные блестят.
– Клава! – позвал Виктор. –
