«Может, я не доживу…» - Геннадий Фёдорович Шпаликов
Свет из предосторожности мы не стали зажигать. Я помню эту огромную, пустую столовую, окна в лунном свете, квадратные деревянные столы, блеск клеенок. Говорят, здесь раньше был гимнастический зал. Может, так оно и было. Очень уж высокие потолки. Трапецию можно вешать.
– Как ты считаешь? – спросил я у Саши насчет трапеции.
– Не вижу смысла. – Он открывал консервы.
– Как бы нас тут не застукали, – сказал Алеша.
– Не застукают. – Саша аккуратно вырезал крышку «кильки пряного посола».
– А застукают – год губы.
– Почему? – не понял я.
– В этом посадят, а выпустят уже в том.
– Могут и в том посадить. – Я посмотрел на часы. – Семь минут осталось.
– Из чего пить будем? – спросил Саша.
– Черт, стакан забыл. – Я тихо выругался.
– В буфете нет стаканов? – спросил Алеша.
– Откуда! – Саша встал и пошел по столовой; мы ждали. – Нашел, – сказал Саша, – несите все сюда.
– Сам иди сюда! – сказал Алеша.
– Не могу. Она на цепочке, и замок висит.
– Кто?
– Кружка на цепочке.
Мы сидели вокруг бачка с питьевой водой, к которому на довольно длинной цепочке была привязана большая алюминиевая кружка. Вот из нее мы и пили по очереди, когда ударили куранты, неслышные нам, так как радио в столовой не было.
– Жалко, елки у нас нет, – говорил Алеша.
– Сходи в лес, – посоветовал ему Саша. – Елок там хоть завались.
– В лесу родилась елочка, – почему-то сказал я.
– Давайте еще выпьем. – Саша натянул кружкой цепь.
– Давай.
– Я не знаю за что, – сказал Алеша. – На дне рождения по второй пьют за родителей, а сейчас за что?
– Давайте просто так выпьем, – сказал я.
– Просто так неинтересно.
– Ну тогда выпьем за командира роты, – предложил Саша.
– За командира роты я пить не стану, – сказал Алеша.
– Тогда за тебя. – Саша выпил и передал Алеше кружку.
– А я за тебя. – Алеша тоже выпил и передал кружку мне. – Хорошо, что нас втроем в патруль назначили.
– Это они неплохо придумали, – сказал Саша.
– И день выбрали хороший, – сказал я.
– Тридцать первое декабря, – уточнил Саша.
– Уже первое. – Алеша посмотрел на часы.
– Сейчас бы какую-нибудь музыку послушать, – сказал Саша.
– Только не классическую. – Алеша помахал рукой.
– На Новый год классическую никогда не передают, – сказал Саша.
– Я бы ее вообще не передавал. – Алеша снова помахал рукой.
– А ее только по радио передают, – сказал Саша, – и то по утрам, когда все спят.
– Но Римский-Корсаков – это все-таки ничего. – Мне вдруг вздумалось заступиться за классическую музыку.
– А что он написал? – спросил Алеша.
– Я точно не помню.
– Вальс-фантазия, это не он написал? – спросил Саша.
– Римский-Корсаков вообще вальсы не писал: только оперы.
– И балеты, – засмеялся Алеша.
– Да, и балеты, – сказал я. – А что тут такого?
– Могучая кучка, – сказал Алеша.
– А что с нами было бы, если бы мы пили из этого бачка? – Саша снова натянул кружкой цепь.
– Да уж ничего хорошего, – сказал Алеша.
– Завтра поедешь в Москву? – спросил у меня Саша.
– А что мне там делать?
– Что-нибудь придумаем. Позвоним кому-нибудь. У меня телефон записан.
– И у меня записан. Даже три. – Я вспомнил телефоны. – Правильно, три. А толку что?
– Толку никакого, – согласился Саша.
– Кто с кем Новый год встречает, тот и второго с тем гуляет, – неожиданно в рифму сказал Алеша.
– Ну правильно. – Я был целиком на стороне Алеши. – А что им второго расставаться? Какой в этом толк?
– Толку никакого, – согласился Саша.
– А как понять: «Шкурой ревности медведь лежит когтист»? – вдруг спросил Алеша.
– Что это такое? – не понял я.
– Маяковский.
– Что-то я не помню такого.
– Медведь? – спросил Саша. – Это аллегория.
– Какая аллегория?
– Он убил медведя, понятно?
– Какого медведя? – Алеша ничего не понимал.
– Медведь в виде ревности. – Саша был терпелив. – И он его убил, чтобы легче жить.
– И сделал из него шкуру. – Я помогал ему как мог.
– Шкуру ревности, – сказал Саша.
– Лучше бы чучело, – сказал Алеша. – Я видел чучело медведя в Палеонтологическом музее на улице Герцена.
– Я бы не стал убивать медведя, – сказал Саша. – И лося тоже.
– У лося ценятся рога. – Алеша показал свою осведомленность и в этом вопросе.
– Чтобы их на стенку вешать. – Саша был решительно против уничтожения лосей. – В передней, – добавил он, – и на каждый рог – по шляпе.
– Так ты не поедешь в Москву? – спросил у меня Алеша.
– Нет.
– Никогда не женись, – сказал Алеша, глядя прямо на меня. – Зачем, спрашивается?
– Это ты у меня спрашиваешь?
– Это вопрос ко всем. А я лично женюсь в двадцать восемь лет.
– Почему именно в двадцать восемь? – спросил Саша.
– Я не знаю. Мне так советовали.
– Какой-нибудь идиот тебе советовал, – сказал Саша. – Если я кого-нибудь встречу, даже завтра, даже сегодня…
– Сегодня ты никого уже не встретишь, – сказал я.
– Даже сегодня, – повторил Саша. – И если я сам пойму, что она хорошая, умная и вообще не сволочь, я тут же на ней женюсь.
– Курсантам запрещено жениться, – сказал Алеша.
– Разрешат, – твердо сказал Саша.
– А где вы жить будете? В казарме? – Алеша засмеялся. – В каптерке?
– Это тебя не касается. – Саша говорил почти зло. – А как от жен на фронт уходили? У меня мать с отцом расписались – и он прямо на фронт. Я его в глаза не видел.
– Я тоже сирота, – вызывающе сказал Алеша. – Ну и что?
– Сиротка, – засмеялся я, глядя на его здоровое, чистое лицо.
– Слушай, а кто она? – примирительно спросил Алеша.
– Кто? – не понял Саша.
– Я ее знаю?
– Кого?
– А на ком ты собираешься жениться?
– Кто тебе это сказал? – Саша был крайне удивлен.
– Ты сказал. – Алеша был удивлен еще больше.
– Вот идиот, – сказал Саша.
– Это ты идиот: жениться в девятнадцать лет! – Алеша был просто возмущен.
Я засмеялся.
– Тебе смешно. – Алеша встал. – Всем вам смешно.
Он бы еще что-нибудь сказал, но произошло то, чего мы боялись и ждали: кто-то постучал в окно столовой. Не сговариваясь, мы легли на пол. Стук повторился. Не очень громкий, но настойчивый.
Нас заметили, и лежать было уже глупо. Саша посмотрел на меня, улыбнулся.
– Я сдаюсь. – Он кивнул в сторону окон. – Не стрелять же в него.
– Встретимся
