Алексей Лозина-Лозинский - Противоречия: Собрание стихотворений
E. Rod. La course a la mort
«Это может быть, что вы не замечали…»
Посв. E. А. Ш.
Это может быть, что вы не замечали,Что на этом свете вовсе не одна,Разные есть тишины, что тишинаМожет в камне быть, иль, например, в вуали.Тишина всегда есть в искренней печали.
Я всегда искал ее, ее одну,Эту сложную, большую тишинуПо старинным и заглохшим амбразурам,В лампе под зеленым абажуромИ под небом серым, благородным, хмурым…
Так как в юности я был в любви несчастным,Так как я скучаю и всегда один,Так как я считаю в мире всё напрасным,Я собрал себе коллекцию тишин.Труд мой был безмолвным, долгим и опасным.
Слово лишь намек роскошнейших молчаний.Дружелюбные читатели стихов,Вы должны быть сами полными мечтаний.Я еще коллекции сбираю — снов,Глаз, закатов, тьмы и северных сияний.
«Как мучают они! Я знаю их туманно…»
Как мучают они! Я знаю их туманно,Но их ведут за мной уж многие года –Воспоминание, прозренье иль мечта…Как будто видел я когда-то их, и странно,Что я не видел их, конечно, никогда.
Их укоризненно рождает тишина,Как очертание той истины и доли,Что надо было взять, что недоступны болеИ мне, избравшему, как все, удел лгуна,Творца, ученого, дешевки, болтуна…
Чуть вечер. Осень. Тишь. Широкая дорога.Скелеты тополей, как черная печаль,По сторонам ее. И холодно и строгоСинеют небеса, как матовая сталь.Старик и девушка идут куда-то вдаль.
Неспешен ровный шаг. Они идут без слов.Костюм у девушки опрятен, но не нов;И в пыльном сюртуке ее товарищ старый.По контуру плаща я вижу – он с гитарой…Эпоха, кажется, сороковых годов.
На фермах, отозвав взбесившихся собак.Их, верно, слушают соседи и соседкиИ подпевают им: Hallo, Marie, clique-claque!Когда звенит старик на струнах кое-как,А девушка поет пустые шансонетки.
Как меланхолией овеяна просторность!Усталый вечер ткет прозрачную вуаль,И небо холодно, и бесконечна даль…В походке старика – великая покорность,В глазах у девушки – прелестная печаль.
«Когда археолОг, и радостный, и строгий…»
Когда археолог, и радостный, и строгий,Спустился в древний склеп по стертым ступеням,Где, выходя из тьмы, мрачнели по стенамПод бликами огня чудовищные боги,
И увидал в гробу, откинув покрывало,Надменно жесткие, безглазые чертыДревнейшей мумии и лотоса листы,Он вдруг задумался и тихо-тихо стало.
От ветхих покрывал и листьев странно пахлоИ иероглифы таинственно вились…Здесь много тысяч лет, окончив путь, сошлисьИ вот они глядят, насмешливо и дряхло.
«В зюд-вестке фриз у отчего камина…»
В зюд-вестке фриз у отчего камина,Безмолвно изредка прикладываясь к кубку,Совсем величественно курит трубку.У ног его присела Катерина.
В ушах у дочери огромные сережки,Как две прелестные, ажурные тарелки.Меланхоличный взгляд. И зубы, как у белки.Недвижные и тоненькие ножки.
Есть что-то в рыбаке от дожей.Есть Сандрильона в девичьих глубинах.Пунцовый отблеск на его морщинах.Он – честный рыбарь. Он – сын Божий.
Раскрыта Библия. Ясны слова Писанья:«Достаток и добро всем Господу послушным»…Когда б Египет был по-фризски добродушным,Он очень бы любил такие изваянья.
«Аллеи мудрые запятнаны упавшей…»
Мне всё равно, мне всё равно, слежу игру теней…
В. Брюсов
Аллеи мудрые запятнаны упавшей,Прелестной, красною, шуршащею листвой.Быть может, я грущу… Мне кажется уставшей,Но раньше, некогда, так много понимавшейИ ровношумность рощ, и даль под синевой.
Здесь надо индиго; здесь желтая; для кленаПрибавить пятнами немного вермильона…Быть может, я грущу… Быть может, жить большим,Жить главным – тоже вздор?Далекий, сизый дым. И нелюбимая, неловкая ворона.
Цветные саваны накинули осины…Быть может, я грущу… Бороться, достигатьИ, овладев с трудом, немедленно бросать…Какой покой хранят осенние долины!Где это говорят? Далеко, у плотины…
«Есть серо-светлый день, стальной, немного синий…»
Есть серо-светлый день, стальной, немного синий…Он – скучный джентельмэн; он – пережитый сплин;Прозрачность воздуха и четкость дальних линийХранят страннейшие мистерии глубин,
Спокойную печаль, безмолвную безбрежностьИ ум рассудочный, отрекшийся от звезд…Как будто прощена всем миром НеизбежностьИ тяжкий-тяжкий лоб стал благородно прост.
Тогда она чутка, холодная столица,В великий серый день, когда цветы грустят…Скользят прекрасные, фарфоровые лица,И мертвый Бог на всем лежит, как тишь и мат.
И, точно меч в груди, я чую прелесть ДолгаИ драму тех, кто был, пожав плечами, чист!..А после я один, я плачу долго-долго,Что умерли Пустяк, Талантливость и Свист…
«Нынче утром небо нежно-переменчиво…»
Нынче утром небо нежно-переменчиво,Словно девушка, капризная слегка.И лазурь его лукава и застенчива,Но растрепаны и быстры облака.
Как полна благоухания и сладостиЭта старая, несчастная земля!И душа моя звенит от тихой радостиС дребезжанием надтреснутого хрусталя.
СТИХОТВОРЕНИЕ
Стихотворение – не кубок ли вина?Я назову вино – вином memento mori.Когда святой смычок своих фантасмагорийНа струны вечера положит тишина,То, странник, разверни поэта мудрый свитокИ пей на колдовстве настоенный напиток.
Любуйся на стакан, граненный мастерами,На тщательность и грусть бесцельного труда,На полный меда сот с прекрасными угламиИ на влекущий в глубь, как сон, как нагота,Напиток женственный, веселый, золотистый,Иль терпкий, медленный, роскошный и душистый.
Ты, обреченный жить в Страннейшем и Святейшем,На пепле и золе малейшей из планет,Гуляка, отданный цветисто-юным гейшам,Или Мадонне преданный аскет,Сизиф, Тантал, актер, пришедший на мгновенье,Не знающий конца и смысла представленья –
Цени поэзии дурманные стаканыИ величавое похмелье горьких нот!В ужасной высоте поэт из черной раныСвое причастие по каплям соберет,И крови жертвенной заговоренный слитокДурман и аромат вольет в его напиток.
БЛАГОЧЕСТИВЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
(ПЕТРОГРАД, 1916)
ПРЕДИСЛОВИЕ
которое бессвязно, длинно и, кажется, не имеет никакого отношения к книге!
Странно, что я пишу предисловие к этой книге стихов… Еще пять минут тому назад я вовсе не имел в виду написать его. И сейчас, когда я уже пишу его, я решительно не могу сказать, зачем оно нужно? И, главное, что я в нем скажу? Я пишу его тем не менее, подчиняясь какому-то чувству, властному, как приказание гипнотизера, и теряющему ясность, когда я пробую оформить, оправдать, объяснить его разумом. Я хочу сказать что-то в защиту поэзии…
Но знаю ли я, зачем я пишу вообще, почему я стал заниматься литературой, я, который всегда презирал изящную литературу еще больше, чем журналистику, и считал ее необходимой только для того, чтобы у людей при завязке романа с малознакомой женщиной была прекрасная тема для первого разговора, тема, которая позволяет в четверть часа показать себя человеком интеллигентным, остроумным, чутким и изящным! Е2 – е4, говорите вы. Е7 – е5, отвечает она. Ого, думаете вы, она тоже играет в шахматы без доски и знает буквы. F2 – f4, говорите вы. Ого, думает она, он знает королевский гамбит; это теоретик. Е5 х f4, говорит она. Э, да и она знает королевский гамбит. Это теоретик тоже!
