Василий Гроссман - Добро вам !

Гроссман Василий

Добро вам !

Василий Семенович Гроссман

Добро вам!

Из путевых заметок

1

Первые впечатления от Армении - утром, в поезде. Камень зеленовато-серый, он не горой стоит, не утесом, он - плоская россыпь, каменное поле; гора умерла, ее скелет рассыпался по полю. Время состарило, умертвило гору, и вот лежат кости горы. Вдоль полотна тянутся ряды колючей проволоки, не сразу сообразил - поезд идет вдоль турецкой границы. Стоит белый домик, рядом ослик, это не наш ослик - турецкий. Людей не видно. Спят аскеры... Армянские деревни - дома плоскокрышие, низкие прямоугольники, сложенные из крупного серого камня; зелени нет - вместо деревьев и цветов вокруг домов густо рассыпан серый камень. И кажется - дома не людьми сложены. Иногда серый камень оживает, движется - это овцы. И их породили камни, и едят они, наверное, каменную крошку и пьют каменную пыль; кругом одна лишь каменная плоская степь - большие, колючие, серые, зеленоватые, черные камни. Крестьяне в великой форме советского трудового народа - в ватниках, серых, черных; люди - как эти камни, среди которых они живут, лица темные от смуглости кожи и от небритости. На ногах у многих шерстяные белые носки, натянутые на штанины. Женщины в серых платках, обмотанных вокруг головы, закрывающих рты, лбы до глаз. И платки под камень. И вдруг одна-две женщины в ярко-красных платьях, в красных кофтах, в красных жилетах, в красных лентах, красных платках. Все красное - каждая часть одежды, красная по-своему, кричит пронзительно своим особым красным голосом. Они курдянки - жены вековых, тысячелетних скотоводов. Может быть, это их красный бунт против серых столетий, прошедших среди серого камня? Сосед по купе все сравнивает райское плодородие Грузии - с камнями Армении. Он молод, настроен критически, - если речь заходит о семикилометровом туннеле, о дороге, проложенной среди базальта, сосед говорит: "Это еще при Николае построили". Потом он говорит мне о возможностях купить доллары, золотые десятки, сообщает курсы черной биржи. Чувствуется: парень завидует тем, кто крутит большие дела. Потом он рассказывает об ереванском мастере, делающем металлические венки с металлическими листьями. Оказывается, в Ереване на похороны - даже самые скромные - приходят двести-триста человек. И венков бывает немногим меньше, чем людей. Этот создатель могильных венков стал богатейшим человеком. Потом сосед угощает меня гранатом, купленным в Москве. А дорога - от Москвы до Еревана - длинная, огромная страна: попутчик на Курском вокзале был брит, а к Еревану зарос черным волосом.

2

Удивительное оказалось дело. Среди армян немало светловолосых, сероглазых, голубоглазых. Я видел светлоголовых деревенских ребятишек, прелестную четырехлетнюю голубоглазую, золотоголовую Рузану. У армянских мужчин и женщин встречаются лица классической, античной красоты, с идеальным овалом, с прямыми небольшими носами, с миндалевидными голубыми глазами. Встречал я скуластых, с приплюснутыми носами, с несколько раскосым разрезом глаз, встречал курносых, видел армян с вытянутыми, острыми лицами, с невероятными по размеру носами, острыми, крючковатыми. Я встречал синих от черноты брюнетов, угольные глаза, видел иезуитски тонкие губы, видел толстые, вывороченные губы африканцев. Но, конечно, в этом огромном разнообразии существует главный, основной национальный тип. И трудно сказать, что достойно большего удивления - разнообразие или упорная устойчивость. Мне кажется, что это разнообразие отражает историю тысячелетних нашествий, вторжений, пленений, историю торговых и культурных сближений, - ведь в этих типах лиц отражены и древние греки, и грозные монголы, и ассирийцы, и вавилоняне, и персы, и тюрки, и славяне. Армяне - древний народ, народ, переживший множество войн, народ-путешественник, народ, веками терпевший гнет захватчиков, народ, в борьбе обретавший свободу и вновь попадавший в рабство. Может быть, в этом и объяснение монгольских приплюснутых носов, голубых греческих глаз, ассирийской черноты, персидских угольных очей? Интересно, что разнообразие светлых и темных лиц, голубых и черных глаз особенно ясно видно в армянских деревнях, живущих патриархально, замкнуто, там, в деревнях, этого разнообразия не объяснишь событиями недавними. Глубина веков отполировала зеркало, в котором отражается лицо современного армянства. Ведь то же можно сказать не только об армянах, но и о русских, и особенно о евреях. Конечно, так. Разве однообразны русские лица, разве рядом с голубоглазыми и сероглазыми, курносыми, с льняными волосами не живут горбоносые русаки, "цыгане", как зовут их, с черными южными глазами, со смоляными кудрями; а рядом - лицо с монгольскими скулами, с монгольским разрезом глаз, с приплюснутым носом? А евреи! И черные, и горбоносые, и курносые, и смуглые, и голубоглазые, белоголовые - лица азиатские, африканские, испанские, немецкие, славянские... Чем длинней история народа, чем больше в ней войн, пленений, вторжений, скитаний, тем больше разнообразие лиц. Это разнообразие лиц есть отражение вековых и тысячелетних ночевок победителей в домах побежденных. Это рассказ о безумствах женских сердец, переставших биться тысячи лет назад, рассказ о страсти разгоряченных победой пьяных солдат, о чудной нежности иноземного Ромео к армянской Джульетте.

3

Поезд пришел в Ереван утром 3 ноября. Меня никто не встречал. Я стоял под голубым теплым небом на перроне, а на мне был толстый шерстяной шарф, суконная кепка и новое демисезонное пальто - я его купил перед отъездом, чтобы, как говорится, выглядеть в Армении прилично. И действительно, оглядывая меня, московские знатоки светской жизни говорили: "Не блестяще, но для переводчика пригодно". В одной руке у меня был чемодан, довольно-таки тяжелый - я ведь приехал в Армению на два месяца, в другой руке - мешок с тяжелой рукописью, подстрочником эпопеи о строительстве медеплавильного завода, написанной видным армянским писателем Мартиросяном. Эту рукопись я переводил. Умолкли радостные возгласы, и отсверкали черные глаза встречавших, промчались люди, спешившие занять очередь на такси, состав Москва-Ереван пополз на запасный путь, уплыли мутные стекла в потеках дождя, пыльные зеленые стены усталых, взмыленных вагонов, пробежавших почти три тысячи километров. Кругом все было незнакомое, и сердце сжалось - последний кусочек Москвы ускользнул от меня. Я увидел большую площадь, склоненную к вокзалу, и огромного полуголого человека на бронзовом коне - он обнажил меч; я понял: это Давид Сасунский. Памятник поражал мощью: герой, конь, меч - все было огромно, полно движения, силы. Я стоял на просторной площади и тревожно соображал - меня никто не встретил. Я все поглядывал на площадь и на великолепный монумент... Сейчас мне показалось, что и движение, заложенное в бронзу, и мощь коня, и мощь Давида Сасунского чрезмерны. Это не бронзовая легенда, это бронзовая реклама легенды. Отправляться прямо в гостиницу? Без брони в гостиницу не пустят. Тащиться по улицам армянской столицы под жарким солнцем в мохнатом пальто, в кепке, в теплом шарфе... Что-то тоскливое и смешное есть в облике залетного человека в чужом городе. Стиляги смеются, глядя, как душным августовским днем идет по Театральной площади якутский дядя в меховой куртке, транзитная тетка в валенках. Вот я стою в полутьме и прохладе в очереди в камеру хранения. Нейлонов тут не видно: грустная молодая женщина с тихим, послушным ребенком, парень в фуражке ремесленного училища, лейтенант с детскими деревенскими глазами, непривычный к отечественным пространствам, за ним старик с деревянным чемоданом... И вот я иду по площади, и встречные ереванцы оглядывают меня, человека в пиджаке. Я вышел погулять, я иду купить хлеб-лаваш, поллитра, иду в поликлинику принимать процедуры, никто не догадался, что я приезжий, что я растерян и неточно помню адрес единственного своего ереванского знакомого-писателя Мартиросяна. Я сажусь в автобус. Почему-то неловко объявиться человеком, не знающим, сколько стоит автобусный билет. Я даю кондуктору рубль, он знаками спрашивает, нет ли денег помельче, я отрицательно качаю головой, хотя в кармане моем немало медяков. Оказывается, цена на билет московская. Первые минуты на улице незнакомого города - это особые минуты, их не могут заменить не только месяцы, но и годы. Какую-то атомную зрительную энергию, ядерные силы внимания выделяет в эти минуты приезжий человек. С пронзительной остротой, со всепроникающим волнением он впитывает, вбирает, всасывает огромную вселенную: дома, деревья, лица прохожих, вывески, площади, запахи, пыль, цвет неба, наружность собак и кошек. В эти минуты человек, подобно всемогущему богу, совершает новый мир, создает, строит в себе город со всеми площадями, улицами его, дворами, дворянками, воробьями, с его тысячелетней историей, с его продовольственным и промтоварным снабжением, с оперой, забегаловками. Этот город, что внезапно возникает из небытия, особый город - он отличается от того, что существует в реальности, - это город человека: в нем по-особому, неповторимо шуршит осенняя листва, в нем по-особому пахнет пыль, стреляют из рогаток мальчишки. Это чудо создания совершается даже не в часы, а в минуты. Человек умирает, и с ним погибает единственный, неповторимый мир, созданный им: вселенная со своими океанами, горами, со своим небом. Эти океаны и небо поразительно похожи на те миллиарды, что существуют в головах других людей, эта вселенная поразительно похожа на ту единственную, которая существует сама по себе, помимо людей. Но эти горы, эти морские волны, эта трава и этот гороховый суп имеют в себе нечто неповторимое, единственное, возникшее на протяжении бесконечности времени, свои оттенки, шорохи, свой плеск волны - это вселенная, живущая в душе создавшего ее человека. И вот я, сидя в автобусе, идя по площади, глядя на современные дома, построенные из розового и желтовато-серого туфа, с естественностью и грацией воспроизводящие рисунок и контуры древних армянских строений, создавал свой особый Ереван - необычайно похожий на тот единственный, что был в действительности, необычайно похожий на тот, что жил в головах тысяч людей, шагавших сегодня по этим улицам, и в то же время отличный от всех миллионов Ереванов, мой неповторимый город. В нем по-особому шумели осенние листья платанов, в нем по-особому кричали воробьи. Вот главная площадь - четыре здания из розового туфа: гостиница "Интуриста" "Армения", где живут приезжающие повидать родину зарубежные армяне; Совет народного хозяйства, ведающий армянским мрамором, базальтом, туфом, медью, алюминием, коньяком, электричеством; Совет Министров совершенный по архитектуре - и почтамт, где потом тревожно сжималось мое сердце при получении писем до востребования. Вот бульвар, где бешено, по-армянски; кричат воробьи среди коричневых листьев платанов; вот дивный армянский рынок - груды желтых, красных, оранжевых, белых и сине-черных плодов и овощей, бархат персиков, балтийский янтарь винограда, каменная красно-оранжевая, прыщущая соком хурма, гранаты, каштаны, могучая полуметровая редиска, гирлянды чурчхелы, холмы капусты и дюны грецких орехов, огненный перец, душистая и пряная зелень. Я уже знал, что академик Таманян создал архитектурный стиль нового Еревана, повторяющий стиль древних строений и церквей. Я знаю, что традиционный древний орнамент, возрожденный на современных зданиях, изображает кисть винограда, голову орла... Потом уже ереванцы показали мне лучшие создания архитекторов Армении, показали улицу особняков - каждый из них маленький архитектурный шедевр. Но мне не показывали - это неинтересно старые строения Еревана и ереванские внутренние дворы, прячущиеся за фасадами храмоподобных новых домов, за фасадами приземистых зданий девятнадцатого века, шагнувших в Ереван вместе с русской пехотой. Их я увидел в свой первый ереванский день. Внутренний двор! Вот душа, нутро Еревана... Плоские крыши, лестницы, лестнички, коридорчики, балкончики, террасы и терраски, чинары, инжир, вьющийся виноград, столики, скамеечки, переходы, галерейки - все это слажено, слито, входит одно в другое, выходит одно из другого... Десятки, сотни веревок, подобно артериям и нервным волокнам, связывают балкончики и галерейки. На веревках сохнет огромное, многоцветное белье ереванцев - вот они, простыни, на которых спят чернобровые мужья и бабы, вот они, просторные, как паруса, лифчики матерей-героинь, рубашонки ереванских девчонок, кальсоны армянских старцев, штаны младенцев, пеленочки, парадные кружевные покрывала. Внутренний двор! Живой организм города со снятыми кожными покровами - тут видна людская жизнь: и нежность сердца, и нервные вспышки, и кровное родство, и мощь землячества. Старики перебирают четки, неторопливо пересмеиваются, дети озоруют, дымят мангалы - в медных тазах варится айвовое и персиковое варенье, пар стоит над корытами, зеленоглазые кошки глядят на хозяек, ощипывающих кур. Рядом Турция. Рядом Персия. Внутренний двор! В нем связь времен - нынешнего, когда четыре мотора самолета "ИЛ-18" доставляют из Москвы в Ереван за три с половиной часа, и времени караван-сараев, верблюжьих троп... И вот я стою, воздвигаю свой Ереван - я перемалываю, дроблю, впитываю, втягиваю розовый туф, базальт, асфальт и булыжник, стекло витрин, памятники Абовяну, Шаумяну, Чаренцу, лица, говор, бешеную прыть легковых машин, ведомых бешеными водителями... Я вижу сегодняшний Ереван с его заводами, его обширными кварталами новых многоэтажных домов для рабочих, с его пышным оперным театром, с драгоценным хранилищем книг - Матенадараном, с великолепными розовыми школами, с научными институтами, с гармонично и грациозно построенным зданием Академии наук. Эта Академия прославлена светлыми армянскими учеными головами. Я вижу Арарат - он высится в голубом небе, мягко. нежно очерченный, он словно растет из неба, а не из земли, сгустился из облаков и небесной синевы. На эту снежную, голубовато-белую, сияющую под солнцем гору смотрели глаза тех, кто писал библию. Ереванские стиляги любят костюмы черного цвета... Снабжение тут хорошее: в магазинах много масла, колбасы, мяса. Ох и хороши армянские девицы и молоденькие дамочки! Удивительное дело: стоит старухе, деду поднять руку - и водители останавливают автобусы; люди здесь добры и сердобольны. По тротуарам идут прелестные ереванки, стучат высокими тонкими каблучками, а рядом франты в шляпах ведут овечек, купленных к празднику, овечки идут по тротуару, стучат копытцами, и дамы стучат модными каблучками, а кругом архитектура, неоновый свет, овечки чуют свою смерть, некоторые упираются ножками, и франты, боясь запачкать костюмы, подталкивают их, овечки, полные предсмертной тоски, ложатся на тротуар, и франты в шляпах, боясь запачкаться, поднимают их; овечки в предсмертной тоске сыплют черные горошины... Женщины с добрыми лицами несут за лапы кур, индеек, маленькие головки птиц свисают вниз, затекли, наверное, очень болят, и птицы выгибают шеи, чтобы хоть немного уменьшить свои страдания перед смертью. Их круглые зрачки смотрят без укора на Ереван, в их маленьких закружившихся, затуманившихся головках тоже возникает, строится город из розового туфа... Я, владыка, созидатель, хожу по Еревану, я строю его в душе своей, тот Ереван, которому армяне насчитывают две тысячи семьсот лет, тот, в который вторгались монголы и персы, тот, в который приезжали греческие купцы и входила армия Паскевича, тот, который еще три часа назад не существовал. И вот созидатель, всемогущий владыка ощущает тревогу, начинает беспокойно оглядываться по сторонам... Кого опросить? Ведь среди людей, окружающих меня, многие не понимают по-русски, я стесняюсь обращаться к ним, язык владыки скован. Вот вхожу во двор. Но куда там, ведь это не наш пустынный русский двор, это восточный внутренний двор; десятки глаз обращаются ко мне. Я поспешно выхожу на улицу. Но вскоре я снова вхожу во двор. Тревога моя растет, я уже не думаю о том, что на Востоке двор есть душа, сердце жизни. Но действительно, так оно и есть, и я снова выхожу на улицу. Я растерянно улыбаюсь и оглядываюсь. Но всюду жизнь! Мне не до поэзии. И вот рождается решение - я вскакиваю в полупустой трамвай, приобретаю за три копейки билет. Я уселся на скамью, и мне на время становится легче на душе. Я уже не владыка, не созидатель, я раб низменного желания. Оно сковало мой гордый мозг. И вот проскрежетали колеса, трамвай делает резкий поворот. Улица иссякла, кругом пустыри, глинистые осыпи. Кондукторша испытующе поглядывает на меня. Вот она прошла по вагону к вожатому, быстро заговорила с ним по-армянски. Видимо, она делится с ним своими подозрениями: что нужно странному человеку в очках на конечной остановке трамвая, среди глинистых осыпей и пустырей? Сейчас ко мне подойдет вожатый, откуда-то из-под земли покажется милиционер. Что я им скажу? Приезжий, москвич, знакомлюсь с Ереваном? А к чему для знакомства с Ереваном понадобились пустыри и свалки? И правда, странно - вещи человек сдал на хранение, полдня прошлялся по улицам, он не пошел в учреждение отметить командировку, он не сделал попытки устроиться в гостинице, в Доме колхозника, в комнате матери и ребенка. Он появился на окраине города, где находятся свалки и ямы. Да, это действительно странно. Нет, нет, это уже не странно, тут уже все ясно. Тогда, припертый к стенке, я наконец открою причину, которая привела меня на окраину столицы Армении. Но никто не поверит моей исповеди - я столько лгал, притворялся, что правда покажется смехотворной: матерый диверсант заврался, старый волк запутался окончательно. Трамвай дошел до конечной остановки, я скрылся среди осыпей и ям, никто не задержал меня.