Владислав Ходасевич - Стихотворения

На грибном рынке

Бьется ветер в моей пелеринке…Нет, не скрыть нам, что мы влюблены:Долго, долго стоим, склоненыНад мимозами в тесной корзинке.

Нет, не скрыть нам, что мы влюблены!Это ясно из нашей заминкиНад мимозами в тесной корзинке —Под фисташковым небом весны.

Это ясно из нашей заминки,Из того, что надежды и сныПод фисташковым небом весныРасцвели, как сводные картинки…

Из того, что надежды и сныНа таком прозаическом рынкеРасцвели, как сводные картинки, —Всем понятно, что мы влюблены!

18–19 февраля 1917 * * *

О будущем своем ребенкеВсю зиму промечтала тыИ молча шила распашонкиС утра — до ранней темноты.

Как было радостно и чисто,Две жизни в сердце затая,Наперстком сглаживать батистаСлегка неровные края…

И так же скромно и безвестноОдна по Пресне ты прошла,Когда весною гробик тесныйСама на кладбище снесла.

18 октября 1917

Буриме

Для второго изд<ания> «Сч<астливого> домика»

И вот он снова — неумолчный шорох.Открыла шкаф — разбросанная вата,Изъеденных материй пестрый ворох…Всё перерыто, скомкано, измято.

Но, милый друг, — и нынче ты простилаМоих мышей за вечные убытки.Заботливо, спокойно, просто, милоВновь прибрала нехитрые пожитки.

И что сердиться? Сладко знать, что где-тоШуршит под лапкой быстрою бумага, —И вспомнить всё, что было нами спето,И веровать, что жизнь, к<а>к смерть, есть благо.

24 ноября 1917

Ворон

Я выследил его от скукиИ подстрелил в лесу глухом…Он хрипло каркал, бил крыломИ не хотел даваться в руки.

Потом, шипя змеей, широкоСвой жесткий клюв он разевал.Но я тоски не прочиталВ зрачках с предсмертной поволокой.

Не муку и не сожаленье,Не злобу тщетную, не страх, —Увидел я в его глазахНеумолимое презренье.

Лет недожитого излишкаОн не жалел, проживши век,И явно думал: человек,Ты глупый, но и злой мальчишка.

[Для дикой и пустой мечты] злой тщеты,А скольким я таким, к<а>к ты,Клевал глаза в Карпатах.

17 декабря 1917 * * *

Ты о любви мне смятенно лепечешьЛепетом первой, девической страсти…    Что же ответить на эти    Тщетные детские клятвы?

Смене порывов своих уступая,Ты и со мной перестала считаться:    То к поцелуям неволишь,    То припадаешь и плачешь.

Бедная девочка! Если б ты знала,Что передумал я, глядя на эти    Слишком румяные губы,    Слишком соленые слезы —

Бедные, милые клеточки жизни!..Что мне до них, если я… Но смолкаю:    Пусть не в испуге, а в гневе    Ты от меня отшатнешься.

25 февраля — 19 декабря 1917

Буриме

Огни да блестки на снегу.Исчерканный сверкает лед.За ней, за резвою, бегу,Ее коньков следя полет.

И даже маска не упала.Исчезла, к<а>к воспоминанье,Костюмированного балаНеуловимое созданье.

Теперь давно уже весна,Мой пыл угас, каток растаял,Покрылась шишками сосна…Но этот сон меня измаял.

<Конец 1917> * * *

Я родился в Москве. Я дымаНад польской кровлей не видал,И ладанки с землей родимойМне мой отец не завещал.

Но памятны мне утра в детстве,Когда меня учила матьПро дальний край скорбей и бедствийМечтать, молиться — и молчать.

Не зная тайного их смысла,Я слепо веровал в слова:«Дитя! Всех рек синее — Висла,Всех стран прекраснее — Литва».

1917 * * *

Пять лет уже прошло, как я живу с мышами.Приязнь великая наладилась меж нами.Да что и ссориться? Я этим не грешу:Они себе шуршат, а я себе пишу.То пошумят в шкапу, то за диваном… Ладно!Я, значит, не один — и это мне отрадно.[А всё, что говорят худое про мышей, —По чести — клевета, не доверяйте ей.Нередко слышу я, что мыши, дескать, воры…Учитесь презирать такие разговоры.Тот, у кого всё есть, не станет воровать,А у кого нужда — ну как тому не дать?]И часто вечером, в покойные часыТружусь я у стола, а глядь — уже носы[Из щелей повысунулись]

1917 * * *

Хорошие стихи меня томят,Плохие же так милы почему-то:Они души не жалят, не язвят,В них теплота домашнего уюта.Вот — истинно приятный лимонад.[Они легки, как шелковый халат.]Для гениев всего одна минутаЕсть у меня. Зато бездарность… — о,Я вечер целый трачу на нее.

<1916–1917> * * *

Я знаю: рук не покладаетВ работе мастер гробовой,А небо все-таки сияетНад вечною моей Москвой.

И там, где смерть клюкою чернойСтучится в нищие дворы,Сегодня шумно и задорноСалазки катятся с горы.

Бегут с корзиной ребятишки,Вот стали. Бурый снег [летит] скрипит: —И белый голубь [из-под] крышкиВ лазурь морозную летит.

Вот — закружился над Плющихой —Над снежным полотном реки,А вслед ему к<а>к звонко, лихоНесутся клики и свистки.

Мальчишки шапками махают,Алеют лица, к<а>к морковь.Так божества не замечаютЗа них пролившуюся кровь.

<1917–1918> * * *

Я гостей не зову и не жду —Но высокие свечи зажегИ в окошко смотрю на восток,Поджидая большую звезду

Я высокие свечи зажег,На солому поставил еду,И кутью, и питье на меду, —И хмелею, и пью, одинок.

На солому поставив еду,Коротаю я свой вечерок,Отбывая положенный срокВ этом ясном и тихом аду.

6 января 1918 * * *

За шторами — седого дня мерцаньеЗажжен огонь. Рокочет самовар.Как долго внятно ты, ночное бормотаньеБезжалостных и неотвязных мар!

Я сел к столу. По потолку ширяетБольшим крылом свечи пугливый свет.И страшно мне, как лишь во сне бывает.[Вот зеркало. В нем пусто Нет меня.]

9 января 1917

Современнику

Мы были когда-то равныВ толпе шумящих племен.На тяжкий подвиг, державный,Был каждый из нас обречен.

Сжимал ты в руке единой,[Хоть мал, ] хоть и глух, и слеп,Как державу в лапе орлиной,Миллионы малых судеб.

А мне отреченья нет.

27 февраля (12 марта) 1918

Призраки

Слышу и вижу васВ вагонах трамвая, в театрах, конторахИ дома, в мой вдохновенный час,При сдвинутых шторах.Вы замешались в толпу, вы снуете у фонарей,Там, где газетчик вопит о новых бедах России.

22 марта 1918

Голубок

Дверцу клетки ты раскрыла.    Белый голубокУлетел, в лицо мне бросив    Быстрый ветерок…

Полно! Разве только этот    Скудный дан мне срок?Разве, друг мой, ты не вспомнишь    Эти восемь строк?

16–17 апреля 1918 * * *

Пейте горе полным стаканчиком!Под кладбище (всю) землю размерьте!..Надо быть китайским болванчиком,Чтоб теперь говорить — не о смерти.

Там, на севере, дозрела смородина,Там июльские блещут грозы…Ах, от глупого слова «родина»На глаза навернулись слезы.

<1917–1918> * * *

Судьей меня Господь не ставил,И не сужу я никого.Но сердце мне Он переплавилВ горниле гнева своего.

<1917–1918?> * * *

Редея, леса червленеютВ осеннем текучем огне.Тенета паук расставляетНа слабо пригретой стене.Вот — яблока две половинки:Тебе, Персефона, и мне.

Прощай же. До встречи весеннейБлаженно запомнит онаТвою застигийскую поступь,Дыханье воздушнее сна,И сока пахучую сладость,И легкую горечь зерна.

<1918–1919> * * *

Жестокий век! Палач и ворДостигли славы легендарной.А там, на площади базарной,Среди бесчувственных сердецКликушей кликает певец.

Дитя со злобой теребитСосцы кормилицы голодной.Мертвец десятый день смердит,    Пока его на страшный суд (к червям на суд)    Под грязной тряпкой не снесут.

<1918–1919> * * *

Мы вышли к морю. Ветер к сушеЛетит, гремучий и тугой,Дыхание перехватил — и в ушиВорвался шумною струей.

Ты смущена. Тебя пугаетВалов и звезд органный хор,И сердце верить не дерзаетВ сей потрясающий простор.

И в страхе, под пустым предлогом,Меня ты увлекаешь прочь…Увы, я в каждый миг пред Богом —Как ты пред морем в эту ночь.

Апрель 1916 — 22 июня 1919

Листик