Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

НЕМКА

Ложка, кружка и одеяло.Только это в открытке стояло.

— Не хочу. На вокзал не пойдус одеялом, ложкой и кружкой.Эти вещи вещают бедуи грозят большой заварушкой.

Наведу им тень на плетень.Не пойду. — Так сказала в тот деньв октябре сорок первого годадочь какого-то шваба иль гота,

в просторечии немка; онаподлежала тогда выселенью.Все немецкое населеньевыселялось. Что делать, война.

Поначалу все же собраводеяло, ложку и кружку,оросив слезами подушку,все возможности перебрав:— Не пойду! (с немецким упрямством)Пусть меня волокут тягачом!Никуда! Никогда! Нипочем!

Между тем, надежно упрятанв клубы дыма,                    Казанский вокзалкак насос высасывал лишнихиз Москвы и окраин ближних,потому что кто-то сказал,потому что кто-то велел.Это все исполнялось прытко.И у каждого немца белелжелтоватый квадрат открытки.

А в открытке три слова стояло:ложка, кружка и одеяло.

Но, застлав одеялом кровать,ложку с кружкой упрятав в буфете,порешила не открыватьникому ни за что на светенемка, смелая баба была.

Что ж вы думаете? Не открыла,не ходила, не говорила,не шумела, свету не жгла,не храпела, печь не топила.Люди думали — умерла.

— В этом городе я родилась,в этом городе я и подохну:стихну, онемею, оглохну,не найдет меня местная власть.

Как с подножки, спрыгнув с судьбы,зиму всю перезимовала,летом собирала грибы,барахло на толчке продавалаи углы в квартире сдавала.Между прочим, и мне.

Дабыв этой были не усумнились,за портретом мужским хранилисьдокументы. Меж них желтелтой открытки прямоугольник.

Я его в руках повертел:об угонах и о погоняхничего. Три слова стояло:ложка, кружка и одеяло.

«Расстреливали Ваньку-взводного…»

Расстреливали Ваньку-взводногоза то, что рубежа он водногоне удержал, не устерег.Не выдержал. Не смог. Убег.

Бомбардировщики бомбилии всех до одного убили.Убили всех до одного,его не тронув одного.

Он доказать не смог суду,что взвода общую бедуон избежал совсем случайно.Унес в могилу эту тайну.

Удар в сосок, удар в висок,и вот зарыт Иван в песок,и даже холмик не насыпаннад ямой, где Иван засыпан.

До речки не дойдя Днепра,он тихо канул в речку Лету.Все это сделано с утра,зане жара была в то лето.

ПО РАССКАЗУ Л. ВОЛЫНСКОГО

Генерал Петров смотрел картины,выиграл войну, потом смотрел.Все форты, фашины и куртины,все сраженья позабыв, смотрел.Это было в Дрездене. В дымугород был еще. Еще дымился.Ставили холст за холстом ему.Потрясался генерал, дивился.Ни одной не допустив промашки,называл он имена творцов —Каналетто за ряды дворцови Ван Гога за его ромашки.Много генерал перевидал,защищал Одессу, Севастополь,долго в облаках штабных витал,по грязи дорожной долго топал.Может быть, за все четыре года,может быть, за все его боивышла             первая                         Петрову льгота,отпускные получил свои.Первый раз его ударил хмель,в жизни в рот не бравшего хмельного.Он сурово молвит: «Рафаэль.Да, Мадонна.Да, поставьте снова».

«Конец сороковых годов…»

Конец сороковых годов —сорок восьмой, сорок девятый —был весь какой-то смутный, смятый.Его я вспомнить не готов.

Не отличался год от года,как гунн от гунна, гот от готаво вшивой сумрачной орде.Не вспомню, ЧТО, КОГДА и ГДЕ.

В том веке я не помню вех,но вся эпоха в слове «плохо».Чертополох переполохапроткнул забвенья белый снег.

Года, и месяцы, и днив плохой период слиплись, сбились,стеснились, скучились, слепилисьв комок. И в том комке — они.

АСТРОНОМИЯ И АВТОБИОГРАФИЯ

Говорят, что Медведиц столь медвежеватыхи закатов, оранжевых и рыжеватых,—потому что, какой же он, к черту, закат,если не рыжеват и не языкат, —

в небесах чужеземных я, нет, не увижу,что граница доходит до неба и выше,вдоль по небу идет, и преграды тверды,отделяющие звезду от звезды.

Я вникать в астрономию не собираюсь,но, родившийся здесь, умереть собираюсьздесь! Не где-нибудь, здесь! И не там —                                                                   только здесь!Потому что я здешний и тутошний весь.

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

(Элегия)

На этом кладбище простомпокрыты травкой молодойи погребенный под крестом,и упокоенный звездой.

Лежат, сомкнув бока могил.И так в веках пребыть должны,кого раскол разъединилмировоззрения страны.

Как спорили звезда и крест!Не согласились до сих пор!Конечно, нет в России мест,где был доспорен этот спор.

А ветер ударяет в жестькреста и слышится: Бог есть!И жесть звезды скрипит в ответ,что бога не было и нет.

Пока была душа жива,ревели эти голоса.Теперь вокруг одна трава.Теперь вокруг одни леса.

Но, словно затаенный вздох,внезапно слышится: Есть Бог!И словно приглушенный стон:Нет бога! — отвечают в тон.

«Иллюзия давала стол и кров…»

Иллюзия давала стол и кров,родильный дом и крышку гробовую,зато взамен брала живую кровь,не иллюзорную. Живую.

И вот на нарисованной землеживые зашумели ели,и мы живого хлеба пайку елии руки грели в подлинной золе.

«Отлежали свое в окопах…»

Отлежали свое в окопах,отстояли в очередях,кое-кто свое в оковахоттомился на последях.

Вот и все: и пафосу — крышка,весь он выдохся и устал,стал он снова Отрепьевым Гришкой,Лжедимитрием быть перестал.

Пафос пенсию получает.Пафос хвори свои врачует,И во внуках души не чает.И земли под собой не чует.

Оттого, что жив, что утромкофе черный медленно пьет,а потом с размышлением мудрымдомино на бульваре забьет.

«Это — мелочи. Так сказать, блохи…»

Это — мелочи. Так сказать, блохи.Изведем. Уничтожим дотла.Но дела удивительно плохи.Поразительно плохи дела.

Мы — поправим, наладим,отладим, будем пыль из старья колотитьи проценты, быть может, заплатим.Долг не сможем ни в жисть заплатить.

Улучшается все, поправляется,с ежедневным заданьем справляется,но задача, когда-то поставленная —нерешенная, как была,и стоит она — старая, старенькая,и по-прежнему плохи дела.

«Жгут архивы. К большим переменам…»

Жгут архивы. К большим переменамнету более точных примет.Видно, что-то опять перемелетжернов. Что-то сойдет на нет.

Дым архивов. Легкий, светлыйдым-дымок.И уносит эпоху с ветром.Кто бы только подумать мог?

Вековухой и перестаркомтолько памяти вековать,а архивы перестали,прекратили существовать.

КРАЙ ЗЕМЛИ