Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

Кофейный чертик

Опять четвертый час. Да что это, ей-Богу!Ну, что, четвертый час, о чём поговорим?Во времени чужом люблю свою эпоху:тебя, мой час, тебя, веселый кофеин.

Сообщник-гуща, вновь твой черный чертик ожил.Ему пора играть, но мне-то – спать пора.Но угодим – ему. Ум на него помножим —и то, что обретем, отпустим до утра.

Гадаешь ты другим, со мной – озорничаешь.Попав вовнутрь судьбы, зачем извне гадать?А если я спрошу, ты ясно означаешьразлуку, но любовь, и ночи благодать.

Но то, что обрели, – вот парочка, однако.Их общий бодрый пульс резвится при луне.Стих вдумался в окно, в глушь снега и оврага,и, видимо, забыл про чертика в уме.

Он далеко летал, вернулся, но не вырос.Пусть думает свое, ему всегда видней.Ведь догадался он, как выкроить и выкрастьТарусу, ночь, меня из бесполезных дней.

Эй, чертик! Ты шалишь во мне, а не в таверне.Дай помолчать стиху вблизи его луны.Покуда он вершит свое само-творенье,люблю на труд его смотреть со стороны.

Меня он никогда не утруждал нимало.Он сочинит свое – я напишу пером.Забыла – дальше как? Как дальше, тетя Маня?Ах, да, там дровосек приходит с топором.

Пока же стих глядит, что делает природа.Коль тайну сохранит и не предаст словам —пускай! Я обойдусь добычею восхода.Вы спали – я его сопроводила к вам.

Всегда казалось мне, что в достиженье раниесть лепта и моя, есть тайный подвиг мой.Я не ложилась спать, а на моей тетрадиусталый чертик спит, поникнув головой.

Пойду, спущусь к Оке для первого поклона.Любовь души моей, вдруг твой ослушник – здесьи смеет говорить: нет воли, нет покоя,а счастье – точно есть. Это оно и есть.

День: 12 марта 1981 года

Дни марта меж собою не в родстве.Двенадцатый – в нём гость или подкидыш.Черты чужие есть в его красе,и март: «Эй, март!» – сегодня не окликнешь.

День – в зиму вышел нравом и лицом:когда с холмов ее снега поплыли,она его кукушкиным яйцомснесла под перья матери-теплыни.

Я нынче глаз не отпускала спать —и как же я умна, что не заснула!Я видела, как воля Дня и статьпришли сюда, хоть родом не отсюда.

Дню доставало прирожденных сили для восхода, и для снегопада.И слышалось: «О, нареченный сын,мне боязно, не восходи, не надо».

Ему, когда он челядь набирал,всё, что послушно, явно было скушно.Зачем позёмка, если есть буран?Что в бледной стыни мыкаться? Вот – стужа.

Я, как известно, не ложилась спать.Вернее, это Дню и мне известно.Дрожать и зубом на зуб не попастьмне как-то стало вдруг не интересно.

Я было вышла, но пошла назад.Как не пойти? Описанный в тетрадке,Дня нынешнего пред… – скажу: пред-брат —оставил мне наследье лихорадки.

Минувший день, прости, я солгала!Твой гений – добр. Сама простыла, дура,и провожала в даль твои крылана зябких крыльях зыбкого недуга.

Хворь – боязлива. Ей невмоготутерпеть окна красу и зазыванье —в блеск бытия вперяет слепоту,со страхом слыша бури завыванье.

Устав смотреть, как слишком сильный Деньгнёт сосны, гладит против шерсти ели,я без присмотра бросила метельи потащилась под присмотр постели.

Проснулась. Вышла. Было семь часов.В закате что-то слышимое было,но тихое, как пенье голосов:«Прощай, прощай, ты мной была любима».

О, как сквозь чернь березовых ветвейи сквозь решетку… там была решетка —не для красы, а для других затей,в честь нищего какого-то расчета…

сквозь это всё сияющая вестьо чём-то высшем – горем мне казалась.Нельзя сказать: каков был цвет. Но цветчуть-чуть был розовей, чем несказанность.

Вот участь совершенной красоты:чуть брезжить, быть отсутствия на грани.А прочего всего – грубы черты.Звезда взошла не как всегда, а ране.

О День, ты – крах или канун любвик тебе, о День? Уж видно мне и слышно,как блещет в небе ровно пол-луны:всё – в меру, без изъяна, без излишка.

Скончаньем Дня любуется слеза.Мороз: слезу содеешь, но не выльешь.Я ничего не знаю и слепа.А Божий День – всезнающ и всевидящ.

Рассвет

Светает раньше, чем вчера светало.Я в шесть часов проснулась, потому чтов окне – так близко, как во мне, —веща́я,капель бубнила, предсказаньем муча.

Вот голосок, разорванный на всхлипы,возрос в струю и в стройное стенанье.Маслины цвета превратились в сливы:вода синеет на столе в стакане.

Рассвет всё гуще набирает силу,бросает в снег и в слух синичью стаю.Зрачки, наверно, выкрашены синью,но зеркало синё – я не узнаю.

Так совершенно наполненье зренья,что не хочу зари, хоть долгожданна.И – ненасытным баловнем мгновенья —смотрю на синий томик Мандельштама.

Непослушание вещей

Что говорить про вольный дух свечей —все подлежим их ворожбе и сглазу.Иль неодушевленных нет вещей,иль мне они не встретились ни разу.

У тех, что мне известны, – норов крут.Не перечесть их вспыльчивых поступков.То пропадут, то невпопад придут,свой тайный глаз сокрыв, но и потупив.

Сейчас вот потешались надо мной:Вещь – щелкала не для, а вместо света,и заточённый в трубы водянойне дал воды и задрожал от смеха.

Всю эту ночь, от хваткости к стихам,включатель тьмы пощелкивал над слухом,просил воды назойливый стакани жадный кран, как щедрый филин, ухал.

Удел вещей: спешить куда-то вдаль.Вчера, под вечер, шаль мне подарили —под утро зябнет и скучает шаль,ей невтерпёж обнять плеча другие.

Я понукаю их свободный бег —пусть будет пойман чьей-нибудь рукою,как этот вольный быстротечный снег,со всех холмов сзываемый Окою.

Я не умела вещи приручать.Их своеволье оставляю людям.Придвиньтесь ближе, лампа и тетрадь.Мы никакую вещь не обессудим.

Сейчас, сей миг, от сей строки – рукаотпрянула, я ей перекрестилась:для шумного, из недр души, зевкадверь шкафа распахнулась и закрылась.

Свет и туман

Сколь ни живи, сколь ни учи наук —жизнь знает, как прельстить и одурачить,и робкий неуч, молвив: «Это – луг», —остолбенев глядит на одуванчик.

Нельзя привыкнуть и нельзя понять.Жизнь – знает нас, а мы ее – не знаем.Ее надзором, в занебесном «над»исток берущим, всяк насквозь пронзаем.

Мгновенье ока – вдохновенье губ —в сей миг проник наш недалекий гений,но пред вторым – наш опыт кругло глуп:сплошное время – разнобой мгновений.

Соседка капля – капле не близнец,они похожи, словно я и кто-то.Два раза одинаково блестетьне станет то, на что смотрю с откоса.

Всегда мне внове невидаль окна.Его читатель вечный и работник,робею знать, что значат письмена, —и двадцать раз уже я второгодник.

Вот – ныне, в марта день двадцать шестой,я затемно взялась за это чтенье.На языке людей: туман густой.Но гуще слова бездны изъявленье.

Какая гордость и какая власть —себя столь скрытной охранить стеною.И только галки промельк мимо глазне погнушался свидеться со мною.

Цвет в просторечье назван голубым,но остается анонимно-бо́льшим.На таковом – малина и рубин —мой нечванливый Ванька-мокрый ожил.

Как бы – светает. Но рассвета ростне снизошел со зрителем якшаться.Есть в мартовской понурости березособое уныние пред-счастья.

Как всё неизымаемо из мглы!Грядущего – нет воли опасаться.Вполоборота, ласково: «Не лги!» —и вновь собою занято пространство.

Луна до утра

Что опыт? Вздор! Нет опыта любви.Любовь и есть отсутствие былого.О, как неопытно я жду лунына склоне дня весны двадцать второго.

Уже темно! И там лишь не темно,где нежно меркнет розовая зелень.Ее скончанье и мое окно —я так стою – соотношу я зреньем.

Соблазн не в том, что схожи цвет и свет —в окне скучает роза абажура, —меж ними – му́ки связь: о лампа, нет,свет изведу, а цвет не опишу я.

Но прежде надо перенесть зарю —весть тихую о том, что вечность – рядом.Зари не видя, на печаль моюокно мое глядит печальным взглядом.

Что, ситцевая роза, заждалась?Ко мне твоя пылает сердцевинатакою страстью, что – звезда зажглась,но в схватке вас двоих – не очевидна.

Зажглась предтеча десяти часов.Страшусь, что помрачневшими глазамия вытяну луну из-за лесовиль навсегда оставлю за лесами.

Как поведенье нервов назову?Они зубами рвут любой эпитет,до злата прожигают синевуи причиняют небесам Юпитер.

Здесь, где живу, есть – не скажу: балкон —гроздь ветхости, нарост распада илидревесное подобье облаков,образованье трогательной гнили.

На всё на это – выхожу. Вон там,в той стороне, опасность золотая.Прочь от нее! За мною по пятамвихрь следует, покров стола взметая.

Переполох испуганных листовспроста ловлю, словно метель иль стаю.Верх пекла огнедышит из лесов —еще сильней и выпуклей, чем знаю.

Вздор – хлад, и желтизна, и белизна.Что опыт, если всё не предвестимо.Как оборотень, движется луна,вобрав необратимое светило.

(И кстати, там, за брезжущей чертойи лунной ночи, и стихотворенья,истекшее вот этой краснотой,я встречу солнце, скрытое от зренья.

Всем полнокровьем выкормив луну,оно весь день пробудет в блеклых нетях.Я видела! Я долг ему вернустихами, что наступят после этих.)

Подъем луны – непросто претерпеть.Уж мо́чи нет – всё длится проволочка.Тяжелая, еще осталась третьиным очам и для меня заочна.

Вот – вся округлость видима. Луну:взойдет иль нет – уже никто не спросит.Явилась и зависла. Я люблюее привычку медлить между сосен.

Затем, что край обобран чернотой, —вдруг как-то человечно косовата.Но не проста! Не попрана пятой(я знаю: он невинен) космонавта.

Вдруг улыбнусь и заново пойму,чей в ней так ясен и сохранен гений.Она всегда принадлежит Ему —имуществом двух маленьких имений.

Немедленно луна меняет цветна мутно-серебристый и особый.Иль просто ей, чтоб продвигаться вверх,удобно стать бледней и невесомей.

Мне всё труднее подступать к окну.Чтоб за луной угнался провожатый:влюбленный глаз – я голову клонюеще левей. А час который? Пятый.

На этом точка падает в тетрадь.Сплошь темноты – всё зримее и реже.И снова нужно утро озирать —нежнее и неграмотней, чем прежде.

Утро после луны