Белла Ахмадулина - Стихотворения и поэмы. Дневник

Игры и шалости

Мне кажется, со мной играет кто-то.Мне кажется, я догадалась – кто,когда опять усмешливо и тонкомороз и солнце глянули в окно.

Что мы добавим к солнцу и морозу?Не то, не то! Не блеск, не лёд над ним.Я жду! Отдай обещанную розу!И роза дня летит к ногам моим.

Во всём ловлю таинственные знаки,то след примечу, то заслышу речь.А вот и лошадь запрягают в санки.Коль ты велел – как можно не запречь?

Верней – коня. Он масти дня и снега.Не всё ль равно! Ты знаешь сам, когда:в чудесный день! – для усиленья бегату, что впрягли, ты обратил в коня.

Влетаем в синеву и полыханье.Перед лицом – мах мощной седины.Но где же ты, что вот – твое дыханье?В какой союз мы тайный сведены?

Как ты учил – так и темнеет зелень.Как ты жалел – так и поют в избе.Весь этот день, твоим родным издельем,хоть отдан мне, – принадлежит Тебе.

А ночью – под угрюмо-голубою,под собственной твоей полулуной —как я глупа, что плачу над тобою,настолько сущим, чтоб шалить со мной.

Радость в Тарусе

Я позабыла, что всё это есть.Что с небосводом? Зачем он зарделся?Как я могла позабыть средь злодействто, что еще упаслось от злодейства?

Но я не верила, что упаслосьхоть что-нибудь. Всё, я думала, – втуне.Много ли всех проливателей слёз,всех, не повинных в корысти и в дури?

Время смертей и смертельных разлукхоть не прошло, а уму повредило.Я позабыла, что сосны растут.Вид позабыла всего, что родимо.

Горестен вид этих маленьких сёл,рощ изведенных, церквей убиенных.И, для науки изъятых из школ,множества бродят подростков военных.

Вспомнила: это восход, и встаю,алчно сочувствуя прибыли света.Первыми сосны воспримут зарю,далее всем нам обещано это.

Трём обольщеньям за каждым окномрадуюсь я, словно радостный кто-то.Только мгновенье меж мной и Окой,валенки и соучастье откоса.

Маша приходит: «Как, андел, спалось?»Ангел мой Маша, так крепко, так сладко!«Кутайся, андел мой, нынче мороз».Ангел мой Маша, как славно, как ладно!

«В Паршино, любушка, волк забегал,то-то корова стенала, томилась».Любушка Маша, зачем он пугалПаршина милого сирость и смирность?

Вот выхожу, на конюшню бегу.Я ль незнакомец, что болен и мрачен?Конь, что белеет на белом снегу,добр и сластёна, зовут его: Мальчик.

Мальчик, вот сахар, но как ты любим!Глаз твой, отверсто-дрожащий и трудный,я бы могла перепутать с моим,если б не глаз – знаменитый и чудный.

В конюхах – тот, чьей безмолвной судьбойдержится общий невыцветший гений.Как я, главенствуя в роли второй,главных забыла героев трагедий?

То есть я помнила, помня: нас нет,если истока нам нет и прироста.Заново знаю: лицо – это свет,способ души изъявлять благородство.

Семьдесят два ему года. Вестейдобрых он мало услышал на свете.А поглядит на коня, на детей —я погляжу, словно кони и дети.

Где мы берем добродетель и стать?Нам это – не по судьбе, не по чину.Если не сгинуть совсем, то – устатьвсё не сберемся, хоть имем причину.

Март между тем припекает мой лоб.В марте ли лбу предаваться заботе?«Что же, поедешь со мною, милок?»Я-то поеду! А вы-то возьмете?

Вот и поехали. Дня и коня,дня и души белизна и нарядность.Федор Данилович! Радость моя!Лишь засмеется: «Ну что, моя радость?»

Слева и справа: краса и краса.Дым-сирота над деревнею вьется.Склад неимущества – храм без креста.Знаю я, знаю, как это зовется.

Ночью, при сильном стеченье светил,долго смотрю на леса, на равнину.Господи! Снова меня Ты простил.Стало быть – можно? Я – лампу придвину.

Ревность пространства. 9 марта

Борису Мессереру

Объятье – вот занятье и досуг.В семь дней иссякла маленькая вечность.Изгиб дороги – и разъятье рук.Какая глушь вокруг, какая млечность.

Здесь поворот – но здесь не разглядетьот Паршина к Тарусе поворота.Стоит в глазах и простоит весь деньвсе-белизны сплошная поволока.

Даль – в белых нетях, близь – не глубока,она – белка́, а не зрачка виденье.Что за Окою – тайна, и Ока —лишь знание о ней иль заблужденье.

Вплотную к зренью поднесен простор,нет, привнесен, нет, втиснут вглубь, под веки,и там стеснен, как непомерный сон,смелее яви преуспевший в цвете.

Вход в этот цвет лишь ощупи отверст.Не рыщу я сокрытого порога.Какого рода белое окрест,если оно белее, чем природа?

В открытье – грех заглядывать уму,пусть ум поможет продвигаться телуи встречный стопор взору моемузовет, как все его зовут: метелью.

Сужает круг всё сущее кругом.Белеют вместе цельность и подробность.Во впадине под ангельским крыломвот так бело и так темно, должно быть.

Там упасают выпуклость челаот разноцветья и непостоянства.У грешного чела и ремесланет сводника лютее, чем пространство.

Оно – влюбленный соглядатай мой.Вот мучит белизною самодельной,но и прощает этой белизнойвину моей отлучки семидневной.

Уж если ты себя творишь само,скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье?Таруса где? где Паршино-село?Но, скрытное, молчит стихотворенье.

Милость пространства. 10 марта

Борису Мессереру

Я описала марта день девятый —см. где-то здесь, где некому смотреть.Вот перечень его примет невнятный:застой снегов и снега круговерть.

В нём всё отвесно и ничто не навзничь.Восстал хребет последней пред-весны.Тот цвет, что белым мною вкратце назван, —сильней и безымянней белизны.

Неодолима вздыбленная плоскость.Ямщик всевластью вьюги подлежит.Но в этот раз ее провидит лошадь,чей гений – прыток и домой бежит.

Конь, мной воспетый и меня везущий,тягается с воспетыми не мной,пока, родной мой, вечно-однозвучный,не от наслышки слышу голос твой.

Всё так и было в дне девятом марта.Равна моим чернилам белизна:в нее их тщаньем ни одна помаркаразвязно не была привнесена.

Как школьник в труд радивого соседашлет глаз крадущий, я взяла себеу дня – весь день, всё поведенье снегаи песнь похмелья в Паршине-селе.

На измышленья разум сил не тратил:вздымалось поле и метель мела.Лишь ты придуман, призрачный читатель.Но ты мне нужен, выдумка моя.

Сам посуди: про марта день девятыйеще моих ты не прочел стихов,а я, под утро, из теплыни ватнойкошусь в окно: десятый день каков?

Его восход внушает беспокойство:как бы меня во сне не провеливлиянья неба, шлющие с откосазеленый свет в зеницу полыньи.

Капель-крикунья, потакая марту,навзрыд вещает. Ярко лжет окно,что опыт белой росписи по мракуим не изведан иль забыт давно.

На улицу! Но валенки не в зиму,а в лужу вводят. Некому пенять.На вешнюю нездешнюю резинумой верный войлок надобно менять.

Опять иду. Я верю косогору.Он знает всё про то, что за Окой.Пал занавес. И слепнущему взорудаль предстает младою и нагой.

Над всем, что было прочно и парчово,хихикнул чей-то синий голосок.Тарусы – сквозь прозрачное Пачёво —вон крайний дом, не низок, не высок.

Я слышу смех пространства и Кого-то,кто снег убрал и посылает свет.Как подступают к сердцу жизнь и воля,когда смеется Тот, кто милосерд.

Так думаю – в каком это? – в четвертомчасу. Часы и я удивлены.Усилен воздух нежным и нетвердымсияньем, равным четверти луны.

Еще пишу: отвьюжило, отмглилось,Оке наскучил закадычный лёд,Но в это время чья-то власть и милость«Спи!» – говорит и мой целует лоб.

Строгость пространства. 11 марта

Борису Мессереру

Что марту дни его: девятый и десятый?А мне их жаль терять и некогда терять.Но кто это еще, и словно бы с досадой,через плечо мое глядит в мою тетрадь?

Одиннадцатый, ты? Смещая очередность,твой третий час уже я трачу на вчера.До света досижу и дольше – до черемух,чтоб наспех не сказать, как стала ночь черна.

А где твоя луна? Ведь только что сияла.Сияет – но моя, взращенная в стихах.Да ты, я вижу, крут. Там, где вода стояла,ты льдины в память льдин возводишь впопыхах.

Я пререкалась с днем как со знакомцем новым —он знать меня не знал. Он укреплял Оку.Он сызмальства зари был взрослым и суровым.Все вензели зимы он возвратил окну.

Он строго проверял: морозно ли? бело ли? —и на лету сгубил слабейшую из птах.Он строил из воды умершее былое,как будто воскрешал храм, обращенный в прах.

День стужу затевал и делал, что затеял:вязал ручьи узлом, доверье верб терзал.То гением глядел, то взглядывал злодеем.Что б Ты о нём сказал, который всё сказал?

Когда я, как всегда, отправилась в Пачёво,меня, как свой пустяк, он зашвырнул домой.Я больше дням твоим, март, не веду подсчета.Вот воспеватель твой: озябший и больной.

Меж дней твоих втеснюсь в укромный промежуток.Как сумрачно глядит пространство-нелюдим!Оно шалит само, но не приемлет шуток.Несдобровать тому, кто был развязен с ним.

В ночи взывают к дню чернила и бумага.Мне жаль, что преступил полночную чертуДень – выродок из дней, хоть выходец из марта,один, словно поэт – всегда чужой в роду.

Особенный закат он причинил природе:уж не было зари, а всё была видна.Стихами о его трагическом уходея возвещу восход двенадцатого дня.

Кофейный чертик