Борис Слуцкий - Лошади в океане
Не за себя прошу
Седой и толстый. Толстый и седой.Когда-то юный. Бывший молодой,а ныне — зрелый и полупочтенный,с какой-то важностью, почти потешной,неряшлив, суетлив и краснолиц,штаны подтягивая рукою,какому-то из важных лицопять и снова не дает покоя.
В усы седые тщательно сопя,он говорит: «Прошу не за себя!»
А собеседник мой, который тоженеряшлив, краснолиц, и толст, и сед,застенчиво до нервной дрожиторопится в посольство на обед.
— Ну что он снова пристаёт опять?Что клянчит? Ну, ни совести, ни чести!
Назад тому лет тридцать, тридцать пятьони, как пишут, начинали вместе.
Давно начало кончилось. Давноконец дошел до полного расцвета.— И как ему не надоест все это?И как ему не станет все равно?
На солнце им обоим тяжело —отказываться так же, как стараться,а то, что было, то давно прошло —все то, что было, если разобраться.
Самый старый долг
Самый старый долг плачу:с ложки мать кормлю в больнице.Что сегодня ей приснится?Что со стула я лечу?
Я лечу, лечу со стула.Я лечу, лечу, лечу…— Ты бы, мамочка, соснула. —Отвечает: — Не хочу…
Что там ныне ни приснись,вся исписана страницаэтой жизни.Сверху — вниз.С ложкимать кормлю в больнице.
Но какой ни выйдет сон —снится маме утомленной:это он,это он,с ложкинекогдакормленный.
Астрономия и автобиография
Говорят, что Медведиц столь медвежеватыхи закатов, оранжевых и рыжеватых, —потому что какой же он, к черту, закат,если не рыжеват и не языкат, —
в небесах чужеземных я, нет, не увижу,что граница доходит до неба и выше,вдоль по небу идет, и преграды тверды,отделяющие звезду от звезды.
Я вникать в астрономию не собираюсь,но, родившийся здесь, умереть собираюсьздесь! Не где-нибудь, здесь! И не там — только здесь!Потому что я здешний и тутошний весь.
«Век вступает в последнюю четверть…»
Век вступает в последнюю четверть.Очень мало непройденных вех.Двадцать три приблизительно черезгода — следующий век.
Наш состарился так незаметно,юность века настолько близка!Между тем ему на заменуподступают иные века.
Между первым его и последнимгодом жизни моей весь объем.Шел я с ним — сперва дождиком летним,а потом и осенним дождем.
Скоро выпаду снегом, снегомвместе с ним, двадцатым веком.
За порог его не перейду,и заглядывать дальше не стану,и в его сплоченном рядупрошагаю, пока не устану,и в каком-нибудь энском годуна ходуупаду.
Неоконченные споры
Жил я не в глухую пору,проходил не стороной.Неоконченные спорыне окончатся со мной.Шли на протяженьи сутокс шутками или без шуток,с воздеваньем к небу рук,с истиной, пришедшей вдруг.Долог или же недологвек мой, прав или не прав,дребезг зеркала, осколоквечность отразил стремглав.Скоро мне или не скоров мир отправиться иной —неоконченные спорыне окончатся со мной.Начаты они задолго,за столетья до меня,и продлятся очень долго,много лет после меня.Не как повод,не как довод,тихой нотой в общий хорв длящийся извечно споря введу свой малый опыт.В океанские просторыкаплею вольюсь одной.Неоконченные спорыне окончатся со мной.
«Зачем, великая, тебе…»
Зачем, великая, тебесо мной, обыденным, считаться?Не лучше ль попросту расстаться?Что значу я в твоей судьбе?
Шепчу, а также бормочу.Страдаю, но не убеждаю.То сяду, то опять вскочу,хожу, бессмысленно болтаю.
Не умолю. И не смолчу.
«Обжили ад: котлы для отопленья…»
Обжили ад: котлы для отопленья,для освещенья угли.Присматривай теперь без утомленья,чтоб не потухли.
Зола и шлак пошли на шлакоблокии выстроили дом.Итак, дела теперь совсем не плохи,хоть верится с трудом.
«Запах лжи, почти неуследимый…»
Запах лжи, почти неуследимый,сладкой и святой, необходимой,может быть, спасительной, но лжи,может быть, пользительной, но лжи,может быть, и нужной, неизбежной,может быть, хранящей рубежии способствующей росту ржи,все едино — тошный и кромешныйзапах лжи.
Павел-продолжатель
История. А в ней был свой Христос.И свой жестокий продолжатель Павел,который все устроил и исправил,сломавши миллионы папирос,и высыпавши в трубочку табак,и надымивши столько, что доселев сознании, в томах, в домахтак до конца те кольца не осели.Он думал: что Христос? Пришел, ушел.Расхлебывать труднее, чем заваривать.Он знал необходимость пут и шори действовать любил, не разговаривать.Недаром разгонял набор он вширьи увеличивал поля, печатаясвои евангелия. Этот богатырькраюху доедал уже початую.Все было сказано уже давнои среди сказанного было много лишнего.Кроме того, по должности даноему было добавить много личного.Завидуя инициаторам,он подо всеми инициативамиподписывался, притворяясь авторомс идеями счастливыми, ретивыми.Переселив двунадесять язык,претендовал на роль в языкознании.Доныне этот грозный окрик, зыкв домах, в томах, особенно в сознании.Прошло ли то светило свой зенит?Еще дают побеги эти корни.Доныне вскакиваем, когда он звонитнам с того светапо вертушке горней.
«Конечно, обозвать народ…»
Конечно, обозвать народтолпой и чернью —легко. Позвать его вперед,призвать к ученью —легко. Кто ни практиковал —имел успехи.Кто из народа не ковалсвои доспехи?
Но, кажется, уже при мнесломалось что-то в приводном ремне.
Мама!
Все равно, как французу — германские судьбы!Все равно, как шотландцу — ирландские боли!Может быть, и полезли, проникли бы в суть бы,только некогда. Нету ни силы, ни воли.
Разделяющие государства заборывыше, чем полагали, крепче, чем разумели.Что за ними увидишь? Дворцы и соборы.Души через заборы увидеть не смели.
А когда те заборы танкисты сметают,то они пуще прежнего вырастают.А когда те заборы взрывают саперы —договоры возводят их ладно и споро.
Не разгрызли орешек тот национальныйи банальный, и, кроме того, инфернальный!Ни свои, ни казенные зубы не могут!Сколько этот научный ни делали опыт.
И младенец — с оглядкой, конечно, и риском,осмотрительно и в то же время упрямо,на своем, на родимом, на материнскомязыкезаявляет торжественно: Мама.
«Еврейским хилым детям…»
Еврейским хилым детям,Ученым и очкастым,Отличным шахматистам,Посредственным гимнастам —
Советую занятьсяКоньками, греблей, боксом,На ледники подняться,По травам бегать босым.
Почаще лезьте в драки,Читайте книг немного,Зимуйте, словно раки,Идите с веком в ногу,Не лезьте из шеренгиИ не сбивайте вех.
Ведь он еще не кончился,Двадцатый страшный век.
Ваша нация
