Рубашка - Валерий Вячеславович Татаринцев
Люзанса словно подменили:
Он грустен стал, уныл и тих,
На щёках желваки ходили:
«Её хозяин – просто псих!
Купить хотел её для сноса
И кучу денег предложил,
А он в ответ мне дал по носу —
Одним ударом уложил.
Я подал в суд на идиота,
Есть у суда теперь работа:
Решают важные вопросы —
Кто виноват? Владелец носа
Или виновник загрязненья?
Три года жду уже решенья,
Но вердикта всё нет и нет,
И мне не мил уж белый свет!»
Опять друзья ни с чем ушли,
Опять счастливца не нашли,
Опять ушла от них удача.
«Нет, надо действовать иначе! —
Катрфей сказал де СенСильвену. —
И я предвижу перемену:
Была удача в облаках,
Окажется у нас в руках!»
Глава одиннадцатая
В одно кафе зашли друзья,
По чашке кофе заказали.
«Нам поиск прерывать нельзя!
И прочь сомненья и печали!» —
Запальчиво Катрфей сказал;
С ним согласился генерал.
К ним подошёл вдруг человек,
Изпод набрякших красных век
Смотрели грустные глаза
И в тех глазах была гроза;
Смотрел он на ботинки,
Как дети на картинки;
Затем спросил: «Скажите только
За башмаки платили сколько?»
Катрфей, как проглотил язык,
Молчал: ему настолько дик
Был им услышанный вопрос;
Язык как будто бы прирос.
«Простите, с вами не знаком.
Меня зовут маркиз Грантом, —
Представился им человек. —
Я вам обязан буду век —
Ответьте только на вопрос!» —
«На них истратить довелось
Мне, эдак, франков сорок пять», —
Катрфей сказал любезно.
«Ну, объегорили опять!
Закон у них железный —
С богатых втридорога драть:
Я заплатил сто тридцать пять!
А, между тем, мои и ваши,
Как два младенца у мамаши:
Их различить никак нельзя.
Обманут снова я, друзья!
Меня досада гложет всюду!
Куда я только ни прибуду —
Везде обманщики и воры,
И ждут везде меня раздоры!
Считают, будто жаден я.
Но делото в другом, друзья!
Обидно дураком казаться:
За всё вдвойне, втройне платить!
С богатством, кажется, расстаться
И бедным человеком быть
Мне представляется порою
Заманчивым. Но я не скрою,
С богатством жил ведь я всегда!
С ним не расстанусь никогда!»
Глава двенадцатая
Друзья с маркизом распрощались,
Искать счастливца вновь помчались.
Раздался вдруг с дороги крик —
Там плакал маленький старик;
Его под руки два лакея
Вели, ему сказать не смея,
Что он напрасно слёзы льёт,
Ведь он, конечно, не поймёт,
Что всё прекрасно, хорошо —
Ведь он с ума давно сошёл.
И в крике том такая боль…
Кричал навзрыд барон13 Нишоль,
Что он бедней церковной мыши,
Что он бродяга, что нет крыши
Над головою у него.
Не понимал он ничего,
А был богаче, чем король
Несчастный тот барон Нишоль.
И СенСильвен сказал Катрфею:
«Перечить, друг, я вам не смею,
Но мне смертельно надоели
Богатых дураков фортели14.
По прихоти слепой природы
Они – моральные уроды.
Давайте, друг, прошу я вас,
Теперь изучим средний класс».
Катрфей сейчас же согласился
И в рассуждения пустился
О беспросветных дураках,
Что оказались на верхах,
Что им всегда везёт без меры:
Они уже миллионеры,
И, что удача – лотерея,
И выбирает поглупее,
Фортуна15 к дуракам щедра
И преисполнена добра,
А умному и не поможет,
Поскольку сам он много может.
Глава тринадцатая
Жена мучного фабриканта
Играть любила очень в фанты16 ,
Хоть муж и был безмерно скуп,
Но всё же госпожа де Суп
Салон солидный содержала —
Своим соседям подражала.
Одно ей жизни не давало:
Её Мадлен не принимала —
Жена владельца двух заводов
И трёх круизных пароходов.
У той салон был побогаче.
Да разве быть могло иначе?
Давали крупные доходы
Заводы те и пароходы.
Но жизнь не сахар у Мадлен:
Ей отравляет Эстерлен
Всю жизнь. Своим надменным видом
Наносит дерзкую обиду:
Она стройна, умна, красива,
И не жеманна, не спесива —
И этим обижает многих
Богатых, но совсем убогих.
Катрфей, а также СенСильвен
Зайти решили к Эстерлен,
Жене обычного магната
И кандидата в депутаты,
По своим взглядам демократа,
Но всётаки аристократа.
В салоне дамы Эстерлен
Ходил в раздумье СенСильвен,
Прислушивался к разговорам,
Дебатам мирным или спорам,
А сам, вступая в разговоры,
Не затевал пустые споры,
А больше слушал всё подряд,
О чём другие говорят.
В углу сидел конторщик Бром,
Когдато был он с ним знаком;
С ним CенСильвен разговорился
И в рассуждения пустился
О королевстве и о мире,
О юморе и о сатире,
О женщинах и об изменах
И о грядущих переменах.
Воскликнул Бром: «О, СенСильвен!
Боюсь я очень перемен.
Когда газеты раскрываю —
Уже боюсь. Я сам не знаю
Причину страха своего,
И всётаки боюсь всего:
Боюсь уснуть и не проснуться,
Боюсь с начальником столкнуться,
Боюсь работу потерять,
Боюсь, что станут проверять
Чем я живу и кто таков;
На свете столько дураков,
Большою властью наделённых,
Во власть так пламенно влюблённых;
Им человека уничтожить,
Как два на два в уме умножить.
Боюсь фашистов, демократов,
Боюсь народных депутатов,
Боюсь коварных террористов,
Полиции, социалистов,
Боюсь трамваев и машин,
Боюсь ущелий и вершин,
Боюсь различных мнений
И классовых волнений.
Я постоянство лишь люблю,
О нём лишь я мечтаю.
Да, слава! Слава королю!
Пока я процветаю.
Но всякое случиться может…
И кто стране и мне поможет,
Когда случится катаклизм?
(Ведь на дворе капитализм)».
Послушав этот монолог,
Наш СенСильвен уже не мог
Вести докучную беседу;
А время шло уже к обеду —
Он извинился и сбежал;
Бром еще долго продолжал
C собою громко рассуждать:
«Лишь постоянство – благодать!»
Глава четырнадцатая
Был господин де Сандрик мил,
Интеллигентен с виду,
Но всякий, кто с ним говорил,
Затаивал обиду;
Он в выраженьях резок был
И брызгался слюною,
И оппонентов часто бил
Дубовою клюкою,
Его покой так раздражал,
Что он от ярости дрожал,
Размахивал клюкою,
Кричал: «Ну что такое?
Покой – могила для ума!
Стабильность – от дебильности!
Всех консерваторов тюрьма
Спасёт от инфантильности.
Я намекаю вам прозрачно:
Козлы вы! Это однозначно!»
Хотел он переделать мир,
Был Гитлер для него кумир.
Не удивило СенСильвена,
Что Сандрик жаждет перемены,
А Бром, напротив, так боится,
Что изменение случится.
Да! Да! Пословица права!
Посвоему сойти с ума
Имеет каждый право.
О времена! О нравы!
Катрфей и СенСильвен ходили
Среди почтеннейших гостей
И, между прочим, находили
Такие пропасти страстей,
Что просто головы кружились
От изобилия причин
Разнообразнейших кручин,
Которые в умах гнездились.
Глава пятнадцатая
Судью де ла Галисоньера
О муках ада мысль терзала,
Душа спокойствия не знала,
Как будто бы огонь и сера
Уже действительностью стали;
Полны глаза его печали,
В лице запечатлелся страх,
И он, с молитвой на устах,
Уж не живёт, а лишь боится
В котле кипящем очутиться,
И ничему уже не рад;
Жизнь для него – реальный ад.
«Ах! Если б был я атеистом
Иль образованным марксистом,
Я б муки вечной не боялся
И жизнью тихой наслаждался.
Что человеку ещё надо,
Когда не верит в муки ада?» —
Задал Галисоньер вопрос.
ЛяривдюМону довелось
Здесь оказаться рядом,
Судью он смерил взглядом,
Сказал: «Мне б вашу веру!
Я б счастлив был не в меру».
ЛяривдюМон был некрещёным,
Он был профессором, учёным,
Чьё имя на устах у всех,
К кому известность и успех
Как бы с младых ногтей пристали,
Им восхищаться не устали
На протяжении многих лет;
Его ума ярчайший свет
Блистал, науку озаряя,
Как будто, чудо сотворяя,
Он обогнал текущий век;
Он был умнейший человек.
Но тяжело душе без веры
Испить до дна всей жизни меру,
Проститься с миром навсегда,
Уйти навечно в никуда!
ЛяривдюМон сказал в сердцах:
«Мне всё равно – на небесах
Или в пучине ада,
Но лишь бы быть – отрада.
Небытиё всего ужасней!
На свете жизни нет прекрасней!
Я ей всё время удивляюсь,
И тем сильнее я цепляюсь
За жизнь, чем ближе мой конец!
О homo sapiens17, венец
Земной природы жалкий!»
И стукнул об пол палкой.
Галисоньер сказал в ответ:
«Ах! Было б так, что ада нет,
Я б смерти не боялся
И жизнью б наслаждался!» —
«Ах! Если б жизнь была за гробом,
Возможно, встретились мы оба
И я б признал, что вы правы.
Но мы не встретимся. Увы!» —
ЛяривдюМон судье сказал.
А СенСильвен сказал
