Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

СТАРУХА В ОКНЕ

Тик сотрясал старухуслева направо бивший,и довершал разрухувсей этой дамы бывшей.Шептала и моргалаи головой качала,как будто отвергалавсе с самого начала,как будто отрицалавесь мир из двух окошек,как будто отрезаласебя от нас, прохожих.А пальцы растирали,перебирали четки,а сына расстрелялидавно у этой тетки.Давным-давно. За дело.За то, что белым был он.И видимо — задело.Наверно — не забыла.Конечно — не очнуласьс минуты той кровавой.И голова качнулась,пошла слева — направо.Пошла слева направо,потом справа налево,потом опять направо,потом опять налево.И сын — белее снегастарухе той казался,а мир — краснее крови,ее почти касался.Он за окошком — рядомсурово делал дело.Невыразимым взглядомона в окно глядела.

ПОЛИТРУК

Словно именно я был такая-то мать,всех всегда посылали ко мне.Я обязан был все до конца пониматьв этой сложной и длинной войне.То я письма писал,то я души спасал,то трофеи считал,то газеты читал.

Я военно-неграмотным был. Я не зналв октябре сорок первого года,что войну я, по правилам, всю проиграли стоит пораженье у входа.Я не знал,и я верил: победа придет.И хоть шел я назад,но кричал я: «Вперед!»

Не умел воевать, но умел я вставать,отрывать гимнастерку от глиныи солдат за собой подниматьради родины и дисциплины.Хоть ругали меня,но бросались за мной.Это быломоей персональной войной.

Так от Польши до Волги дорогой огняя прошел. И от Волги до Польши.И я верил, что Сталин похож на меня,только лучше, умнее и больше.Комиссаром тогда меня звали,попомне тогда меня звали,а звали потом.

9-го МАЯ

Замполит батальона энского,капитан Моторов Гурьян,от бифштекса сыт деревенского,от вина цимлянского — пьян,

он сидит с расстегнутым воротомнад огромным и добрым городом,над столицей своей, Москвой:добрый, маленький и живой.

Рестораны не растерялидовоенной своей красы.Все салфетки порасстилали,вилок, ложек понанесли.

Хорошо на душе Моторову,даже раны его не томят.Ловко, ладно, удобно, здорово:ест салат, заказал томат.

Сколько лет не пробовал сока,только с водки бывал он пьян.Хорошо он сидит, высо́ко.Высоко́ забрался Гурьян.

КАК УБИВАЛИ МОЮ БАБКУ

Как убивали мою бабку?Мою бабку убивали так:утром к зданию горбанкаподошел танк.Сто пятьдесят евреев города,легкие              от годовалого голода,бледные                  от предсмертной тоски,пришли туда, неся узелки.Юные немцы и полицаибодро теснили старух, старикови повели, котелками бряцая,за город повели,                             далеко.

А бабка, маленькая словно атом,семидесятилетняя бабка моякрыла немцев,ругала матом,кричала немцам о том, где я.Она кричала: — Мой внук на фронте,вы только посмейте,только троньте!Слышите,              наша пальба слышна! —

Бабка плакала, и кричала,и шла.            Опять начинала сначала кричать.Из каждого окнашумели Ивановны и Андреевны,плакали Сидоровны и Петровны:— Держись, Полина Матвеевна!Кричи на них. Иди ровно! —Они шумели:                   — Ой, що робытьз отым нимцем, нашим ворогом! —Поэтому бабку решили убить,пока еще проходили городом.

Пуля взметнула волоса.Выпала седенькая коса,и бабка наземь упала.Так она и пропала.

«Все слабели, бабы — не слабели…»

О. Ф. Берггольц

Все слабели, бабы — не слабели, —в глад и мор, войну и суховеймолча колыхали колыбели,сберегая наших сыновей.

Бабы были лучше, были чищеи не предали девичьих сновради хлеба, ради этой пищи,ради орденов или обнов,—

с женотделов и до ранней старости,через все страдания землина плечах, согбенных от усталости,красные косынки пронесли.

«Полиция исходит из простого…»

Николе Вапцарову

Полиция исходит из простогои вечного. Пример: любовь к семье.И только опираясь на сие,выходит на широкие просторы.

Полиция учена и мудра.И знает: человек — комочек праха.И невысокий бугорок добраполузасыпан в нем пургою страха.

Мне кажется, что человек разбитв полиции на клетки и участки.Нажмут — и человека ознобит,еще нажмут — и сердце бьется чаще.

Я думаю, задолго до врачаи до ученых, их трактатов ранних,нагих и теплых по полу влача,все органы и члены                              знал охранник.

Но прах не заметается пургой,а лагерная пыль заносит плаху.И человек,                     не этот, так другой,встает превыше ужаса и страха.

«В бесплацкартном, некупированном…»

В бесплацкартном, некупированномбеспокойно спит пассажир,словно в городе оккупированном —узелок под бок подложив.

Вроде кражи почти повывелись,все разбойнички — заключены.Спи и только смотри не вывались,пересматривай лучше сны.

Все же собранный он                                   и сведенный,сжатый, словно пальцы в кулак,спит, как будто секретные сведениязаключает его узелок.

Освещение, отопление:бесплацкартный вагон — не плох.Но остаточные явленияпредыдущих длинных эпохзатенили ему улыбку.

Спит как будто бы на войне.Нервно спит,                    как будто ошибкусовершить                     боится во сне.

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

Двадцатые годы — не помню.Тридцатые годы — застал.Трамвай, пассажирами полный,спешит от застав до застав.А мы, как в набитом трамвае,мечтаем, чтоб время прошло,а мы, календарь обрывая,с надеждой глядим на число.Да что нам, в трамвае стоящим,хранящим локтями бока,зачем дорожить настоящим?Прощай, до свиданья, пока!Скорее, скорее, скореегода б сквозь себя пропускать!Но времени тяжкое бремятаскать — не перетаскать.Мы выросли. Взрослыми стали.Мы старыми стали давно.Таскали — не перетаскаливсе то, что таскать нам дано.И все же тридцатые годы(не молодость — юность моя),какую-то важную льготув том времени чувствую я.Как будто бы доброе делоя сделал, что в Харькове жил,в неполную среднюю бегал,позднее — в вечерней служил,что соей холодной питался,процессы в газетах читал,во всем разобраться пытался,пророком себя не считал.Был винтиком в странной, огромноймахине, одетой в леса,что с площади аэродромнойвзлетела потом в небеса.

КАК МЕНЯ НЕ ПРИНЯЛИ НА РАБОТУ

Очень долго прения длились:два, а может быть, три часа.Голоса обо мне разделились.Не сошлись на мне голоса.

Седоусая секретарша,лет шестидесяти и старше,вышла, ручками развела,очень ясно понять дала.

Не понравился, не показался —в общем, не подошел, не дорос.Я стоял, как будто касалсяне меня                  весь этот вопрос.

Я сказал «спасибо» и вышел.Даже дверью хлопать не стал.И на улицу Горького вышел.И почувствовал, как устал.

Так учителем географии(лучше в городе, можно в район)я не стал. И в мою биографиюэтот год иначе внесен.

Так не взяли меня на работу.И я взял ее на себя.Всю неволю свою, всю охотуна хореи и ямбы рубя.

На анапесты, амфибрахии,на свободный и белый стих.А в учители географиинабирают совсем других.

ДОБРО