Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972
«Был обыкновенный день поэзии…»
Был обыкновенный день поэзии.Все мои собратья по профессииразбрелись по лавкам, кто куда:что-то вроде пения, сияния,что-то вроде дела и труда,на прилавке шаткое стояние,трогательная белиберда.Щелкали веселые фотографы,разбирались беглые автографы,пели, декламировали, билив грудь и отбивали такт ногой,тон держали и фасон давиличас (а в главных лавках час-другой).Но в каких-то душах — самых юных,словно на семи гитарных струнахи на балалаечных, на трех,тенькало что-то очень простенькое,горнее, что-то вроде просини,и необратимое, как рок.
НА СМЕРТЬ АСЕЕВА
Асеев уходит черным дымом,а был веселым, светлым дымком,и только после стал нелюдимым,серым от седины стариком.
Асеев уходит черной копотью.Теперь он просто дым без огня.И словно слышится: «Дальше топайте.Только, пожалуйста, без меня».
И мы отъезжаем от этого здания,где каждый метр посвящен судьбе,готовые выполнить любое задание,которое лично даем себе.
«Пора заканчивать стихи…»
Пора заканчивать стихи.Пора дописывать баллады.А новых начинать — не надо.Пора достраивать дворцы,пора — отделки и отчистки.Пора — разборки и расчистки.Пора мечты осуществить.Да, без сомненья и шатаньявзять и осуществить мечтанья.
НЕ ВИНТИКАМИ БЫЛИ МЫ
Я роздал земли графские крестьянам южной Венгрии.Я казематы разбивал. Голодных я кормил.Величье цели вызвало великую энергию.Я был внутри энергии, ее частицей был.Не винтиками были мы. Мы были — электронами.Как танки — слушали приказ, но сами шли вперед.Замощены наши пути раздавленными тронами.Но той щепы никто из нас на память не берет.
МУЗШКОЛА ИМЕНИ БЕТХОВЕНА В ХАРЬКОВЕ
Меня оттуда выгнали за профтак называемую непригодность.И все-таки не пожалею строфи личную не пощажу я гордость,чтоб этот домик маленький воспеть,где мне пришлось терпеть и претерпеть.Я был бездарен, весел и умен,и потому я знал, что я — бездарен.О, сколько бранных прозвищ и именя выслушал: ты глуп, неблагодарен,тебе на ухо наступил медведь.Поешь? Тебе в чащобе бы реветь!Ты никогда не будешь пониматьне то что чижик-пыжик — даже гаммы!Я отчислялся — до прихода мамы,но приходила и вмешивалась мать.Она меня за шиворот хваталаи в школу шла, размахивая мной.И объясняла нашему кварталу:— Да, он ленивый, да, он озорной,но он способный: поглядите руки,какие пальцы: дециму берет.Ты будешь пианистом. Марш вперед! —И я маршировал вперед. На муки.Я не давался музыке. Я знал,что музыка моя — совсем другая.А рядом, мне совсем не помогая,скрипели скрипки и хирел хорал.Так я мужал в музшколе той вечерней)одолевал упорства рубежи,сопротивляясь музыке учебнойи повинуясь музыке души.
РЕСТОРАН
Высокие потолки ресторана.Низкие потолки столовой.Столовая закрывается рано.В столовой ни шашлыка, ни плова.В столовой запах старого сала,столовская лампочка светит тускло.А в ресторане с неба свисалообыкновенное солнце люстры.
Я столько читал об этом солнце,что мне захотелось его увидеть.Трамвай быстрее лани несется.Стипендию вовремя успели выдать.Что это значит? Это значит:в десять вечера мною начатновый образ жизни — светский.Вхожу: напряженный, резкий, веский,умный, вежливый и смущенныйне тем, что увижу, а тем, как выгляжу.Сейчас я на них на всех погляжу.Сейчас я кровные выну, выложу,но — закажу и — посижу.
Шел декабрь тридцать восьмого.Русской истории любой знатокзнает, как это было толково —сидеть за столом, глядеть в потолок,видеть люстру большую, как солнце,чувствовать молодость, ум, таланти наблюдать, как к тебе несетсяне знавший истории официант.
Подумав, рассудив, осторожно язаказываю одно пирожное.Потом — второе. Нарзан и чай.И поглядываю невзначай,презирает иль не презираетмое небогатство официант.А вдруг — сквозь даль годов прозираетум, успех, известность, талант!
Столик был у окна большого,но что мне было видеть в него.Небо? Небо — тридцать восьмого.Ангелов? Ангелов — ни одного.Не луну я видел, а луны.Плыли рядом четыре луны.Были руки худые — юны.Шеи слабые — обнажены.Я глядел на слабые плечи,на поправленный краской рот.Ноги, доски паркета калеча,вырабатывали фокстрот.Затрещали и смолкли часики.Не показывали тридцать восьмой.И забвенье, зовомое счастьем,не звало нас больше домой.
Хорошо быть юным, голодным,тощим, плоским, как нож, как медаль.Парусов голубые полотнаснова мчат в белоснежную даль.Хорошо быть юным, незванымна свидания, на пиры.Крепкий чай запивать нарзаномради жажды и для игры.Хорошо у окна большогов полночь, зимнюю полночь сидетьи на небо тридцать восьмогони единожды не поглядеть.
«В маленькую киношку…»
В маленькую киношкуда на сеанс дневной,чтоб людей немножко,чтоб механик дрянной —
в маленькую, вставленную,врезанную в домок,чтобы картину старенькуюя досмотреть бы мог.
Только сеанс начнется —сразу часы заскрипят,сразу стрелка качнетсянаоборот, назад.
Что же там было вначале?Кто играл и кого?Мы ведь — не замечали,не видели ничего.
Смотрится любо-дорого,хоть и снято давно.Все-таки было здоровов том, довоенном, кино.
Все-таки было славно.Я досмотрю исправнои с облегченной душойтихо пойду домой.
СТАРУХА В ОКНЕ
Тик сотрясал старухуслева направо бивший,и довершал разрухувсей этой дамы бывшей.Шептала и моргалаи головой качала,как будто отвергалавсе с самого начала,как будто отрицалавесь мир из двух окошек,как будто отрезаласебя от нас, прохожих.А пальцы растирали,перебирали четки,а сына расстрелялидавно у этой тетки.Давным-давно. За дело.За то, что белым был он.И видимо — задело.Наверно — не забыла.Конечно — не очнуласьс минуты той кровавой.И голова качнулась,пошла слева — направо.Пошла слева направо,потом справа налево,потом опять направо,потом опять налево.И сын — белее снегастарухе той казался,а мир — краснее крови,ее почти касался.Он за окошком — рядомсурово делал дело.Невыразимым взглядомона в окно глядела.
ПОЛИТРУК
