На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов
это бизнес, увы, небольшой.
Бесконечная тема облизана
языком керосиновых ламп,
так любовь начинается сызнова,
и еще, и еще Мандельштамп.
Не щадя ни пространства, ни посоха,
то ползком, то на хряке верхом,
выжимаешь просодию досуха —
и верлибром, и белым стихом.
Чья-то ненависть в пятнах пергамента —
вспыхнет вечнозеленой строкой:
это страшный вопрос темперамента,
а поэзии – нет. Никакой.
«Вот дождь идет и вскоре станет ливнем…»
Вот дождь идет и вскоре станет ливнем,
наверняка завидует ему
безногий мальчик в кресле инвалидном,
в небесную глядящий бахрому.
А может быть, ему и ливня мало,
нет зависти, а только – боль и страх,
и автор врет, как это с ним бывало
под рюмочку в лирических стихах.
Вот отвернешься, и речной вокзальчик
тебя укроет от иной воды,
и думаешь: а все же, был ли мальчик,
а мальчик думает: а все же, был ли ты?
«To be or not, to be or not …»
To be or not, to be or not —
предсмертия и пережитки:
Замоскворечье развернет
скворцов промасленные свитки,
и зачитает нараспев —
откуда, сквозь какие снеги,
в нас прорастает нежный гнев —
все эти саженцы, побеги?
Кромешный гололед, азарт,
и полумесяц на аптечке,
и в кимоно выходит март,
чтоб отрабатывать подсечки.
Переплетаются хитро —
эмаль и золото финифти,
мертворожденные в метро,
воскресшие в застрявшем лифте.
И я придумал забывать
абонементы на разлуку,
по ком скрипит моя кровать,
скучает тишина по звуку,
подвал, впадающий в чердак,
но, мстительный, как все пророки —
я сочинил тебя, чудак,
читающий вот эти строки.
«Я начинался с музыкою вровень…»
Я начинался с музыкою вровень
и счастлив был, а значит, был виновен
в просчетах бытия,
что вместо счастья, из всего улова,
досталось вам обветренное слово,
а счастлив только я.
Как будто соль, сквозь дырочку в пакете,
я просыпаюсь третий век подряд,
меня выводят на прогулку дети,
коленки их горят.
И если счастье – зло, и виновато
во всех грехах, в священной, блядь, войне:
любое наказанье и расплата
лишь за добро – вдвойне.
Зачем же эта музыка в придачу
бессмысленно высвечивает тьму?
О чем она? И почему я плачу?
Я знаю почему.
«Хмели-сунели-шумели, хмели-сунели-уснули…»
Хмели-сунели-шумели, хмели-сунели-уснули,
и тишина заплеталась, будто язык забулдыги,
к нам прилетали погреться старые-добрые-пули,
и на закате пылали старые-добрые-книги.
Крылья твои подустали, гроздья твои недозрели,
йодом и перламутром пахнут окно и створка,
хмели мои печали, хмели мои б сумели,
если бы не улитка – эта скороговорка.
«Предаваясь сексу и труду…»
Предаваясь сексу и труду —
я увидел, звук не выключая:
кошка – топит Гоголя в пруду,
в Гоголе души своей не чая.
Николай Васильевич хрипит,
задыхаясь в мутной круговерти:
разгулялся видно аппетит —
к этой жизни или к этой смерти.
А у черной кошки – два крыла
и нечеловеческая сила,
хорошо, что молодость – прошла,
сапогом на старость наступила.
Абсентный синдром
Попробуйте абсент на вечном сквозняке:
почудится акцент в молчании Мисхора,
в отпетой тишине – обрубок разговора,
монголья нежность в русском языке.
…Из конуры собачьего ума
вдруг выползет, поскуливая сонно,
вся в синяках и в пролежнях, зима
с просроченным билетом до Херсона.
И я налью ей в блюдечко абсент:
«Лакай, дружок, пока не видит мент,
пока еще звучит в ушах прощальный зуммер
Американ-экспресс, и «пятый элемент» —
не найден, и пока – Иосиф Бродский умер…
Поэзия – предательство рассудка,
одним – жена, всем прочим – проститутка,
виной – абсент: полынь и потолкынь,
в стране Прикинь – я сам себе акын,
Брось пистолет! Не шевелиться! – шутка.
Я пью абсент, и я люблю тебя.
Сбегают крысли – мысли с корабля,
Иду на дно и преданно шепчу:
«ты, женщина, женчужина, жемчу…»
Цирковые
1.
Цирковая династия: терракотовые артисты,
император перед финансовой бездной:
овладев секретаршей, инсталлирует Windows Vista,
только юная акробатка смеется из Поднебесной,
зависая под куполом, от пальчиков ног до макушки
в лунном свете, едва удерживаясь на опорах…
А еще – ее выстреливают из пушки,
но, вчера император велел экономить порох.
Буква «О» в кавычках – горящий обруч, смертельный номер,
каждый вечер, вжимая пивной живот,
пожилой учетчик глазел на нее и помер,
а вот, что он записывал в свой блокнот:
«Понедельник: трусики из шанхайского шелка,
белые, в спелых вишенках. Не забыть очки.
Вторник: черные, кружевные и только.
Среда: золотистые светлячки.
Четверг: она заболела. Говорят, сильная рвота.
Пятница: публика – сборище похотливых макак,
сплетни про ее беременность. Суббота:
она без трусиков. Это хороший знак…»
2.
Цирк, цирк, вернее, чирк, чирк – отсырели,
спички, слышится плач младенца, прокашливается трубач,
длинная, хрупкая тьма в дырочках от свирели,
запах свежих опилок, и снова плач.
Ослепительно
