На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов
оловянный сгущается взгляд из орбит,
козлоногий, на ощупь – стеклянный, сатир —
где каштановый парк, отступая, разбит.
Вот и счастье пришло и сомненья прижгло,
там, где рвется – там сухо и мелко:
потому что любовь – у меня одного,
а у целого мира – подделка.
«Но, как перевести, как выбить из трухи…»
Но, как перевести, как выбить из трухи —
и флейты цвет, и вязкий звук ткемали,
а я читал друзьям своих врагов стихи —
они – боялись и не понимали.
Вдруг мотылек, оконный старожил,
мне оказал беспочвенную милость:
взлетел, подлец, и крылышки сложил,
и жизнь моя – сложилась.
«Ко мне приезжали друзья из Москвы…»
Ко мне приезжали друзья из Москвы,
пили пиво, курили и говорили с недоумением:
«Боже, как тебя ненавидят в столице,
как это всё – странно и абсурдно…»
Наверное, из-за того, что я
не приглашаю их на фестиваль «Киевские Лавры»? —
спрашиваю у своих друзей.
«Быть может…» – отвечали они.
Наверное, из-за того, что я
не публикую их в журнале «ШО»? —
спрашиваю у своих друзей.
«Быть может…» – отвечали они.
Наверное, из-за того, что я
пишу стихи гораздо лучше, чем те,
кто меня ненавидит?
«Быть может…» – отвечали они.
И тут мне вспомнился вечер,
покоцанный ветром, морем и джазом,
вечер в Коктебеле, который еще
не принадлежал никому.
В местном кафе, возлежа на дастархане,
мы беседовали с миловидной девушкой,
которая приехала на Волошинский фестиваль
из Верхних Сволочей Улюкаевской области.
Мы пили пиво, курили и говорили с недоумением.
Она мне рассказывала о поэте Кабанове,
о том, как с ним спала, о том, как он спьяну
читал ей ужасно пошлые стихи:
даже уходя, Кабанов забыл застегнуть ширинку!
«Боже, как я его ненавижу. И всё это —
странно и абсурдно, странно и абсурдно…»
Я, с сочувствием, ей поддакивал,
а, выпив еще пива, даже кричал на всё кафе:
«Мерзавец! Мерзавец! Мерзавец!»
Это продолжалось до тех пор,
пока на горизонте не появился Андрей Коровин,
организатор Волошинского фестиваля,
и не позвал меня: «Кабанов! Саня,
пора выдвигаться на открытие!»
К чему я пишу всё это? А к тому,
что когда вы беретесь сочинять свободные стихи
или верлибр – знайте, что у вас это получится —
длинно, заунывно и бездарно.
Примерно, вот так. Вот так!
Толкователь спамов
Я остался на осень в Больших Сволочах
и служил толкователем спамов,
мой народ – над портвейном с порнушкою чах,
избегая сомнительных храмов.
Я ходил по дворам – сетевой аксакал,
как настройщик роялей и лютней,
не щадя живота, я виагру толкал,
увеличивал пенисы людям.
Возращаясь на точку, и пыльный айпад
протирая делитовым ядом,
вдалеке, из-под ката, виднелся закат,
был мне голос негромкий, за кадром:
«Се – ловец человеков идет по воде,
меч, карающий – Богу во славу…»,
я припомнил чужую цитату в ворде:
«Беня знал за такую облаву…»
Забывая в смятенье логин и пароль,
черный шишел меняя на мышел,
я покинул содомную эту юдоль
и на Малые Высерки вышел.
Будто окорок вепря – коптился вокзал,
расставанием пахло до гроба,
больше жизни любил, но покуда не знал,
что в любви – я опасен особо.
«Я извлечен из квадратного корня воды…»
Я извлечен из квадратного корня воды,
взвешен и признан здоровым, съедобным ребенком,
и дозреваю в предчувствии близкой беды —
на папиросной бумаге, плавая в воздухе тонком.
Кто я – потомственный овощ, фруктовый приплод,
жертвенный камень, подброшенный в твой огород,
смазанный нефтью поэзии нечет и чет,
даже сквозь памперсы – время течет и течет.
Кто я – озимое яблоко, поздний ранет,
белокочанный, до крови, расквашенный свет,
смалец густеющий или кошерный свинец,
вострый младенец, похожий на меч-кладенец?
Киммерия
Заслезилась щепка в дверном глазке:
не сморгнуть, не выплеснуть с байстрюком,
из ключа, висящего на брелке —
отхлебнешь и ржавым заешь замком.
Покачнется кокон – пустой овал,
и под утро выпадет первый гвоздь:
я так долго двери не открывал,
что забыл о них и гулял насквозь.
Рукописный пепел к шайтан-башке
и звезда – окалиной на виске,
не найдешь коктебельский песок в носке —
набери в поисковике.
Жуки
Прилетели они и взошли на порог —
мужуки в сапогах из сафьяна:
жук – пятнистый олень, жук – ночной носорог,
очарованный жук – обезьяна.
И смотрели они в дальний угол избы,
где висел под стеклом, у лампады —
странный жук – Иисус, жук – печальной судьбы, —
а другой и не надо награды.
Что есть истина, если источник пропащ,
рукомойник наполнен землицей,
снимет жук-прокуратор хитиновый плащ,
потому, что эквит – не патриций.
На могильных крестах проступает кора,
и мессия подобен рекламе,
человек-человек, расставаться пора —
со своими жуками-жуками.
«Вдоль забора обвисшая рабица…»
Вдоль забора обвисшая рабица —
автостоп для летающих рыб,
Пушкин нравится или не нравится —
под коньяк разобраться могли б.
Безутешное будет старание:
и звезда – обрастает паршой,
