Борис Слуцкий - Покуда над стихами плачут...
«Государи должны государить…»
Государи должны государить,государство должно есть и пить,и должно, если надо, ударить,и должно, если надо, убить.
Понимаю, вхожу в положенье,и хотя я и трижды неправ,но как личное пораженьепринимаю списки расправ.
«Пристальность пытливую не пряча…»
Пристальность пытливую не пряча,с диким любопытством посмотрелна меня угрюмый самострел.Посмотрел, словно решал задачу.
Кто я — дознаватель, офицер?Что дознаю, как расследую?Допущу его ходить по свету яили переправлю под прицел?
Кто я — злейший враг иль первый другдля него, преступника, отверженца?То ли девять грамм ему отвешено,то ли обойдется вдруг?
Говорит какие-то словаи в глаза мне смотрит,взгляд мой ловит,смотрит так, что в сердце ломити кружится голова.
Говорю какие-то словаи гляжу совсем не так, как следует.Ни к чему мне страшные права:дознаваться или же расследовать.
«Я судил людей и знаю точно…»
Я судил людей и знаю точно,что судить людей совсем не сложно[54], —только погодя бывает тошно,если вспомнишь как-нибудь оплошно.Кто они, мои четыре пудамяса, чтоб судить чужое мясо?Больше никого судить не буду.Хорошо быть не вождем, а массой.Хорошо быть педагогом школьным,иль сидельцем в книжном магазине,иль судьей… Каким судьей? Футбольным:быть на матчах пристальным разиней.
Если сны приснятся этим судьям,то и во сне кричать не станут.Ну а мы? Мы закричим, мы будемвспоминать былое неустанно.
Опыт мой особенный и скверный —как забыть его себя заставить?Этот стих — ошибочный, неверный.Я неправ. Пускай меня поправят.
«За три факта, за три анекдота…»
За три факта, за три анекдотавынут пулеметчика из дота,вытащат, рассудят и засудят.Это было, это есть и будет.
За три анекдота, за три фактас примененьем разума и такта,с примененьем чувства и законауберут его из батальона.
За три анекдота, факта за триникогда ему не видеть завтра.Он теперь не сеет и не пашет,анекдот четвертый не расскажет.
Я когда-то думал все уладить,целый мир облагородить,трибуналы навсегда отвадитьза три факта человека гробить.
Я теперь мечтаю, как о пире духа,чтобы меньше убивали.Чтобы не за три, а за четыре анекдотасо свету сживали.
Царевич
Все царевичи в сказках укрылись,ускакали на резвых конях,унеслись у Жар-птицы на крыльях,жрут в Париже прозрачный коньяк.
Все царевичи признаны школой,переизданы в красках давно.Ты был самый неловкий и квелый,а таким ускользнуть не дано.
С малолетства тяжко болея,ты династии рушил дела.Революцию гемофилияприближала, как только могла.
Хоть за это должна была льготахоть какая тебя найти,когда шли к тебе с черного хода,сапогами гремя по пути.
Все царевичи пополуночипо Парижу, все по ПолямЕлисейским — гордые юноши.Кровь! Притом с молоком пополам.
Кровь с одной лишь кровью мешая,жарким, шумным дыханьем дыша,Революция — ты Большая.Ты для маленьких — нехороша.
Хоть за это, хоть за это,если не перемена в судьбе,от какого-нибудь поэтаполагался стишок тебе.
«Маловато думал я о Боге…»
Маловато думал я о Боге,видно, он не надобился мнени в миру, ни на войнеи ни дома, ни в дороге.Иногда он молнией сверкал,иногда он грохотал прибоем,я к нему — не призывал.Нам обоимэто было не с руки.Бог мне как-то не давался в руки.Думалось: пусть старикии старухимолятся ему.Мне покуда ни к чему.Он же свысока гляделна плоды усилий всех отчаянных.Без меня ему хватало дел —и очередных и чрезвычайных.Много дел прощал, казнил,слушал истовый прибой оваций.Видно, так и разминемся с ним,так и не придется стыковаться.
«Уменья нет сослаться на болезнь…»
Уменья нет сослаться на болезнь,таланту нет не оказаться дома[55].Приходится, перекрестившись, лезтьв такую грязь, где не бывать другому.
Как ни посмотришь, сказано умно —ошибок мало, а достоинств много.А с точки зренья Господа-то Бога?Господь, он скажет: «Все равно говно!»
Господь не любит умных и ученых,предпочитает тихих дураков,не уважает новообращенныхи с любопытством чтит еретиков.
«Совесть ночью, во время бессонницы…»
Совесть ночью, во время бессонницы,несомненно, изобретена,потому что с собой поссоритьсяможно только в ночи без сна.Потому что ломается спицау той пряхи, что вяжет судьбу,потому что, когда не спится,и в душе находишь судью.
Страх
Чего боится человек,прошедший тюрьмы и окопы,носивший ружья и оковы,видавший новой бомбы сверк?Он, купанный во ста кровях,не понимает слова «страх».Да, он прошел сквозь сто грязей,в глазах ирония змеится,зато презрения друзейон, как и век назад, боится.
«Где-то струсил. Когда — не помню…»
Где-то струсил. Когда — не помню.Этот случай во мне живет.А в Японии, на Ниппоне,в этом случае бьют в живот.
Бьют в себя мечами короткими,проявляя покорность судьбе,не прощают, что были робкими,никому. Даже себе.
Где-то струсил. И этот случай,как его там ни назови,солью самою злой, колючейоседает в моей крови.
Солит мысли мои, поступки,вместе, рядом ест и пьет,и подрагивает, и постукивает,и покоя мне не дает.
«А я не отвернулся от народа…»
А я не отвернулся от народа,с которым вместе голодал и стыл.Ругал баланду,обсуждал природу,хвалил далекий, словно звезды, тыл.
Когда годами делишь котелоки вытираешь, а не моешь ложку —не помнишь про обиды.Я бы мог.А вот — не вспомню. Разве так, немножко.
Не льстить ему,не ползать перед ним!Я — часть его.Он — больше, а не выше.Я из него действительно не вышел.Вошел в него —и стал ему родным.
Происхождение
У меня еще дед был учителем русского языка!В ожидании верных ответовподнимая указку, что была нелегка,он учил многих будущих дедов.
Борода его, благоухавшая чистотой,и повадки, исполненные достоинством и простотой,и уверенность в том, что Толстой,Лев, конечно(он меньше ценил Алексея),больше Бога!
Разумное, доброе, вечное сея,прожил долгую жизнь,в кресле после уроков заснул навсегда.От труда до трудапролегала прямая дорога.Родословие не пустые слова.Но вопросов о происхождении я не объеду.От Толстого происхожу, ото Льва,через деда.
«Господи, Федор Михалыч…»
