Данте Алигьери - Божественная комедия

Песнь двадцать четвертая

Покуда год не вышел из малютокИ солнцу кудри греет Водолей[318],А ночь все ближе к половине суток

И чертит иней посреди полейПодобье своего седого брата,[319]Хоть каждый раз его перо хилей, —

Крестьянин, чья кормушка небогата,Встает и видит — побелел весь луг,И бьет себя пониже перехвата;

Уходит в дом, ворчит, снует вокруг,Не зная, бедный, что тут делать надо;А выйдет вновь — и ободрится вдруг,

Увидев мир сменившим цвет нарядаВ короткий миг; берет свой посошокИ гонит вон пастись овечье стадо.

Так вождь причиной был моих тревог,Когда казался смутен и несветел,И так же сразу боль мою отвлек:

Как только он упавший мост приметил,Он бросил мне все тот же ясный взгляд,Что у подножья горного[320] я встретил.

Он оглядел загроможденный скат,Подумал и, кладя конец заботам,Раскрыв объятья, взял меня в обхват.

И словно тот, кто трудится с расчетом,Как бы все время глядя пред собой,Так он, подняв меня единым взметом

На камень, намечал уже другойИ говорил: «Теперь вот тот потрогай,Таков ли он, чтоб твердо стать ногой».

В плаще[321] бы не пройти такой дорогой;Едва и мы, с утеса на утес,Ползли наверх, он — легкий, я — с подмогой.

И если бы не то, что наш откосБыл ниже прежнего, — как мой вожатый,Не знаю, я бы вряд ли перенес.

Но так как область Злых Щелей покатыйК срединному жерлу дает наклон,То стены, меж которых рвы зажаты,

По высоте не равны с двух сторон.Мы наконец взошли на верх обвала,Где самый крайний камень прислонен.

Мне так дыханья в легких не хватало,Что дальше я не в силах был идти;Едва взойдя, я тут же сел устало.

«Теперь ты леность должен отмести, —Сказал учитель. — Лежа под перинойДа сидя в мягком, славы не найти.

Кто без нее готов быть взят кончиной,Такой же в мире оставляет след,Как в ветре дым и пена над пучиной.

Встань! Победи томленье, нет побед,Запретных духу, если он не вянет,Как эта плоть, которой он одет!

Еще длиннее лестница предстанет;[322]Уйти от них — не в этом твой удел;[323]И если слышишь, пусть душа воспрянет».

Тогда я встал; я показать хотел,Что я дышу свободней, чем на деле,И молвил так: «Идем, я бодр и смел!»

Мы гребнем взяли путь; еще тяжеле,Обрывистый, крутой, в обломках скал,Он был, чем тот, каким мы шли доселе.

Чтоб скрыть усталость, я не умолкал;Вдруг голос из расселины раздался,Который даже не как речь звучал.

Слов я понять не мог, хотя взобралсяНа горб моста, изогнутого там;Но говоривший как бы удалялся.

Я наклонился, но живым глазамДостигнуть дна мешала тьма густая;И я: «Учитель, сделай так, чтоб нам

Сойти на вал, и станем возле края;Я слушаю, но смысла не пойму,И ничего не вижу, взор склоняя».

И он: «Мой отклик слову твоему —Свершить; когда желанье справедливо,То надо молча следовать ему».

Мы с моста вниз сошли неторопливо,Где он с восьмым смыкается кольцом,И тут весь ров открылся мне с обрыва.

И я внутри увидел страшный комЗмей, и так много разных было видно,Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.

Ливийской степи было бы завидно:Пусть кенхр, и амфисбена, и фарейПлодятся в ней, и якул, и ехидна, —

Там нет ни стольких гадов, ни лютей,[324]Хотя бы все владенья эфиопаИ берег Чермных вод прибавить к ней.

Средь этого чудовищного скопаНагой народ,[325] мечась, ни уголкаНе ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа[326].

Скрутив им руки за спиной, бокаХвостом и головой пронзали змеи,Чтоб спереди связать концы клубка.

Вдруг к одному, — он был нам всех виднее, —Метнулся змей и впился, как копье,В то место, где сращенье плеч и шеи.

Быстрей, чем I начертишь или О,Он[327] вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,И тело, рухнув, утерял свое.

Когда он так упал и развалился,Прах вновь сомкнулся воедино самИ в прежнее обличье возвратился.

Так ведомо великим мудрецам,Что гибнет Феникс, чтоб восстать, как новый,Когда подходит к пятистам годам.

Не травы — корм его, не сок плодовый,Но ладанные слезы и амом,А нард и мирра — смертные покровы.[328]

Как тот, кто падает, к земле влеком,Он сам не знает — демонскою силойИль запруженьем, властным над умом,

И, встав, кругом обводит взгляд застылый,Еще в себя от муки не придя,И вздох, взирая, издает унылый, —

Таков был грешник, вставший погодя.[329]О божья мощь, сколь праведный ты мститель,Когда вот так сражаешь, не щадя!

Кто он такой, его спросил учитель.И тот: «Я из Тосканы в этот логНедавно сверзился. Я был любитель

Жить по-скотски, а по-людски не мог,Да мулом был и впрямь; я — Ванни Фуччи,[330]Зверь[331], из Пистойи, лучшей из берлог».

И я вождю: «Пусть подождет у кручи;Спроси, за что он спихнут в этот ров;Ведь он же был кровавый и кипучий».[332]

Тот, услыхав и отвечать готов,Свое лицо и дух ко мне направилИ от дурного срама стал багров.

«Гораздо мне больнее, — он добавил, —Что ты меня в такой беде застал,Чем было в миг, когда я жизнь оставил.

Я исполняю то, что ты желал:Я так глубоко брошен в яму этуЗа то, что утварь в ризнице украл.

Тогда другой был привлечен к ответу.Но чтобы ты свиданию со мнойНе радовался, если выйдешь к свету,

То слушай весть и шире слух открой:Сперва в Пистойе сила Черных сгинет,[333]Потом Фьоренца обновит свой строй.[334]

Марс от долины Магры пар надвинет,Повитый мглою облачных пелен,И на поля Пиценские низринет,

И будет бой жесток и разъярен;Но он туман размечет своевольно,И каждый Белый будет сокрушен.[335]

Я так сказал, чтоб ты терзался больно!»[336]

Песнь двадцать пятая