Велимир Хлебников - Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены
Слуга
Одни поют, одни поют,И все снуют, и все снуют,Пока дают живой уют.
Зрители проходят и уходят. Маркиза Дэзес и Спутник в боковой горнице.
Маркиза Дэзес
То отрок плыл, смеясь черными глазами,И ветки черные усов сливались с звездными лозами.Я, звездный мир зная над собой, была права,И люди были мне, березке, как болотная трава.Неслышна ли ночь, незрима топь,Но что это? Переживаем ли мы вновь таинственный потоп?Почувствуй, как жизнь отсутствует, где-то ночуя,И как кто-то другой воскликнул: так хочу я!Люди стоят застыло, в разных ростах, и улыбаясь.Но почему улыбка с скромностью ученицы готова ответить: я из камня и голубая-с.Но почему так беспощадно и без надеждыУпали с вдруг оснегизненных тел одежды!Сердце, которому были доступны все чувства длины,Вдруг стало ком безумной глины!Смеясь, урча и гогоча,Тварь восстает на богача.Под тенью незримой ПугачаОни рабов зажгли мятеж.И кто их жертвы? Мы, те же люди, те ж!Синие и красно-зеленые курыСходят со шляп и клюют изделье немчуры,Червонные заплаты зубов,Стоящих, как выходцы гробов.Вон, скаля зубы и перегоняя, скачет горностаев снежная чета,Покинув плечи, и ярко-сини кочета.Там колосится пышным снопом рожь,И люди толпы передают ей дрожь.Щегленок вьет гнездо в чьем-то изумленном рту,И всё перешло какую-то таинственную черту.Лапки ставя вместе, особо ль,Там скачет чей-то соболь.И козочки ступают осторожно по полу,Глазом блестя, оставив живопись,А сова, раньше мел, – над ними крыльями хлопала.О спутник мой, крепись!Щегленок – сын булавки!И всё приняло вид могильной лавки!Там в живой и синий ленРаспались женщин кружева.И взгляд стыдливо просветленТой, которая, внизу камень, взором жива.От каждой шеи, от каждой выиВспорхнули тени. Зачем живые?Все стали камнями какого-то сада,И звери бродят скучные среди них – какая досада!В ее глазах и стыд и нега,И отсвет бледный от другого брега.Ей милостью оставлен легкий ток,Полузаслоняя вид нагот.Взор обращен к жестокому Судье.Там полубоязливо стонут: Бог,Там шепчут тихо: Гот,Там стонут кратко: Дье!Это налево. А направо люди со всем пылом отдались веселью,Не заметив сил страшных новоселья.
Спутник
Бежим! Бежим отсюда, о госпожа!
Маркиза Дэзес
Но что это? Ты весь дрожишь? Ты весь дрожа?Но спрашивать не буду. Куда же мы идем, мой «мой»?
Спутник
В божество, божество, спасающее глаз тьмой!Мои имения мне принесут земную мощь!В «вчера» мы будем знать улыбку тещ.Но нет! не скучно ли быть рабом покорным суток.Нет, этот путь, как глаз раба печальный, жуток!Убийца всех, я в сердце миру нож свой всуну!Божество. Стать божеством. Завидовать Перуну.Я новый смысл вонзаю в «смерьте».Повелевая облаками, кидать на землю белый гром…Законы природы, зубы вражды ощерьте!Либо несите камни для моих хором.Собою небо, зори полни я,Узнать, как из руки дрожит и рвется молния.
Маркиза Дэзес
Успокойся, безумец, успокойся!
Спутник
Сокройся, неутешная, сокройся!Твоя печаль и ты, но что ты рядом с роком значишь?
Маркиза Дэзес (закрыв лицо)
Но ты весь дрожишь? Ты плачешь?
Спутник
Так! Я плачу. Чертоги скрылись, волшебные с утра,Развеяли ветра.Над бездною стою. Голос не умолкший смерти.Не «ять» и «е», а «е» и «и»! Кого – себя? Себя для смертиСебя, взиравшего! о верьте, мне поверьте!
Маркиза Дэзес
Ты сумей, друг. Бежим, бежим!Разве не ужасен этот ножа молчания нажимК стеклу внимающего духа,Кого, как нетопыря, растянуто ухо.Слышишь, как умолкло странно всё вокруг и, в тишине внезапной нарастая,Бежим, – сейчас войдут к нам горностаи.И заструятся змейки узких тел.Но что это? Чей меч иль бич в ночи свистел?О бежим, бежим! Ты не можешь? Повсюду дышит новый зверь.Я не Дэзес. Я русская, я русская, поверь!
Спутник
Бог от «смерти» и бог от «смерьте»!
Маркиза Дэзес
С твоей руки струится мышь. Перчатка с писком по руке бежит. Какая резвая и нежная она! Так, что-то надвигается! Я уже дрожу. Но подавляю гордо болезненную улыбку уст.
Спутник
Бежим!
Маркиза Дэзес
Хорошо. Я бегу. Но я не могу. Жестокий! что ты сделал! Мои ноги окаменели! Жестокий, ты смеешься? Уж не созвучье ли ты нашел «Нелли»? Безжалостный, прощай! Больше я уже не в состоянии подать тебе руки, ни ты мне. Прощай!
Спутник
Прощай. На нас надвигается уж что-то. Мы прирастаем к полу. Мы делаемся единое с его камнем. Но зато звери ожили. Твой соболь поднял головку и жадным взором смотрит на обнаженное плечо. Прощай!
Маркиза Дэзес
Прощай. Как изученно и стройно забегали горностаи!
Спутник
С твоих волос с печальным криком сорвалась чайка. Но что это? Тебе не кажется, что мы сидим на прекрасном берегу, прекрасные и нагие, видя себя чужими и беседуя? Слышишь?
Маркиза Дэзес
Слышу, слышу! Да, мы разговариваем на берегу ручья. Но я окаменела в знаке любви и прощания, и теперь, когда с меня спадают последние одежды, я не в состоянии сделать необходимого движения.
Спутник
Увы, увы! Я поднимаю руку, протянутую к пробегающему горностаю. И глаз, обращенный к пролетающей чайке. Но что это? и губы каменеют, и пора умолкнуть. Молчим! Молчим!
Маркиза Дэзес
Умолкаю…
Голоса из другого мира
– Как прекрасны эти два изваяния, изображающие страсть, разделенную сердцами и неподвижностью.
– Да. Снежная глина безукоризненно передает очертания их тел.
– Ты прав. Идем в курильню!
– Идем. (Идут). Я то же предложить хотел.
Конец 1909, <1910>
Мирсконца*
IПоля. Подумай только, меня, человека уже лет 70, положить, связать и спеленать, посыпать молью! Да кукла я, что ли?
Оля. Бог с тобой! Какая кукла!
Поля. Лошади в черных простынях, глаза грустные, уши убогие. Телега медленно движется, вся белая, а я в ней, точно овощ, лежи и молчи, вытянув ноги, да подсматривай за знакомыми. И считай число зевков у родных, а на подушке незабудки из глины, шныряют прохожие. Естественно, я вскочил – бог с ними со всеми! – сел прямо на извозчика и полетел сюда без шляпы и без шубы, а они: лови! лови!
Оля. Так и уехал? Нет, ты посмотри, какой ты молодец! Орел, право орел!
Поля. Нет, ты меня успокой да спрячь вот сюда в шкап. Вот эти платья, мы их вынем, зачем им здесь висеть? Вот его я надел, когда был произведен – гм! гм! дай ему царствие небесное – при Егор Егоровиче в статские советники, то надел его и в нем представлялся начальству, вот и от звезды помятое на сукне место, хорошее суконце, таких теперь не найдешь, а это от гражданской шашки место осталось… такой славный человек тогда еще на Морской портной был, славный портной. Ах, моль! Вот завелась, лови ее! (Ловят, подпрыгивая и хлопая руками). Ах, озорная! (Оба ловят ее). Всё, бывало, говорил: «Я вам здесь кошелек пришью из самого крепкого холста, никогда не разорвется, а вы мой наполните, дай бог ему разорваться». Моль! А это венчальный убор, помнишь, голубушка, Воздвиженье? Так мы всё это махоркой посыплем и этой дрянью, что пахнет и плакать хочется от нее, и в сундук положим, запрем, знаешь, покрепче и замок такой повесим, хороший, большой замок, а сюда, знаешь, подушек побольше дай периновых, – устал я, знаешь, сильно, – чтобы соснуть можно было, что-то на сердце тревожно, знаешь, такие кошки приходят и когти опускают на сердце, сама видишь, всё неприятности: коляска, цветы, родные, певчие – знаешь, как это тяжело. (Хнычет). Так если придут, скажи: не заходил и ворон костей не заносил, и что не мог даже никак прийти, потому что врач уже сказал, что умер, и бумажку эту, знаешь, сунь им в самое лицо и скажи, что на кладбище даже увезли, проклятые, и что ты ни при чем и сама рада, что увезли… бумага здесь главное, они, знаешь, того, перед бумагой и спасуют, а я, того, (улыбается) сосну.
