Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения
ЧАЙ
1. «Апрель. Деревня. Солнце. Почки…»
Апрель. Деревня. Солнце. Почки.Зеленый двор и корень бурый.В траве, как желтые комочки,снуют цыплята. Бродят куры.
Жует корова клок лужайки.И — как поэзия над прозой —в столовой — дочь моей хозяйки,китайской пахнущая розой…
Мы пили чай пасхальным утроми повседневный сок Китая(средь чашек с пестрым перламутром)блистал, как кожа золотая,
как озаренный двор с птенцами,что в зелени паслись, желтея,как чайный кубик со столбцами —со сложным шрифтом грамотея…
Мы говорили о погоде,о праздниках, о цвете неба,о предстоящей нам свободе —и ели пасху вместо хлеба.
Был запах яблок в чайном соке.Пар над фарфором поднимался.Наш спор о низком и высокомкак голос мальчика ломался.
Светлеет дом такой порою.Пестреют над тарелкой яйца.И только цепь пред конуроюкак черная коса китайца.
И все ж китайский мальчик тожевесною, в солнцепеке края,смеется на убогом ложе,бесплатным золотом играя.
2. «Когда-то, как приморский инок…»
Когда-то, как приморский инок,я — бедности не замечая —питалась серебром сардиноки золотом пустого чая.
Обед — на стеклах я читала.О, ресторанные глубины,весна Латинского квартала,цветы и рокот голубинный!..
Вновь вижу я тот вечер майский(у памяти есть зренья сила)когда я к прачечной китайскойв узле белье свое носила.
С тряпьем разрозненным и рванымподкрадывалась я, как заяц,к лавчонке с запахом нирванным,где был хозяином китаец.
Из чашки с трещиною стойкой,с цветной и хрупкою основой,поили чайною настойкойего наследника больного.
Качались на сырой веревкеинициалы полотенец.Под ними, с плешью на головке,кончался восковой младенец.
Был, как огарок, сух и тонок,был острым носом схож с вороной,был в коже старика — ребенок,чужбинным небом изнуренный.
Лежал он с горькими глазами,с костями хрупкими как сахар.И кровью голубя, часами,лечил его (но тщетно) знахарь.
За прачечной был тесный садик,дышавший чахлою листвою…Несите сына, Бога ради,в квадрат с воздушной синевою.
Ему, должно быть, страшно труднодышать — почти уже без легких…Солдатика, с улыбкой чудной,сжал в пальцах он, как спички легких.
Ночь. Маленький, в сухой сорочке,в углу сырого помещенья.Застыл зрачок его в той точке,откуда нет уж возвращенья…
Омыли чаем две старухитруп за гладильною доскою,и черные кружились мухинад желтою его щекою.
Мать с бабушкою (в белом обе)глядели на соседей волком.Отец понес в молочном гробеполотнище с ребенком желтым.
Три дня дитя уже покойно:меж мертвыми оно телами.И все ж отец его — спокойноприветствует живых с узлами.
Молчит китаец: стар иль молодне знаем — он непроницаем…Но мы напрасно ночь за холод,его — за скрытность порицаем.
У каждого своя природаи не проявит по-пустомупотомство желтого народав словах — сердечную истому.
Что может быть мудрей монгола?В нем сложность слова опочила…Но многовековая школаего — молчанью научила.
3. «Она была страной поклонов…»
Она была страной поклонов,страною бонз, страною горя…В ней много бурых горных склонов,но очень мало синя-моря.
В том крае (с рисом вместо хлеба)мы корни чая замечаем.Но наша связь с Землею Небаедва ли объяснима чаем.
Родство с республикой небеснойтелесного родства сильнее…Не мудростью ль ее чудеснойпривлечена к чужой стране я?
Несется ветер желтой тучей.Желтее ветра почва летом.Но тощих кур над желтой кучейпленяет роза желтым цветом
Край чайных роз в зловонной ямеи слез под небом бирюзовым…Когда-то к чаю с соловьямион звал премудрых гонгным зовом.
Теперь над рисовым болотомон движет золотые руки…Труд будет для тебя оплотом,край зноя, мудрости и муки!
«Я говорю о сердце много лет…»
Я говорю о сердце много лети я измучена беседой тою.Но собеседника, к несчастью, нет:— я разговариваю с пустотою.
ЭПИЗОДЫ (ДЕТСТВО НЕКРАСОВА)
ЧЕРТИ
На славу натертый мочалкою в бане,с пузырчатой шапкою на волосах,он утром узнал от всеведущей няни,что ночью нечистые ходят к ним в сад.
У няни меж пальцами бегает спица;как нитка, душа хлопотуньи проста,и черного черта сегодня боитсянаверно не меньше, чем черти креста.
В тот день голубой и по облику летний,однако, на деле дышавший весной,решился бестрепетно четырехлетнийотправиться ночью на бой с сатаной.
Являя пример немоты и упорства(скрыв темную тайну, но глазом блестя),как рыцарь, к полночному единоборствус утра неотступно сбиралось дитя.
Отец был в то утро заметно в ударе,и все ж, как обычно, скрывался в нем бес:был день мясопустный, но ветреный баринпоехал со сворой в болотистый лес.
Надвинулся сумрак. Рояльные свечипривычно внесла крепостная рука,и в зале зеркальная встала доска,чтоб с мамой вести музыкальные речи.
Как странница, села луна на пороге.Дом заперт. Но лунная полночь ясна…И с длинною тенью короткие ногискользнули в большую траву из окна.
Луна поднялась и дошла до сарая,где ночью владенье одних лошадей.(Здесь утром бранился папаша, караясвоих молчаливых дворовых людей).
В ограде зияет калитка. За неюцветочные звезды черешен и слив.На пальцах вошел он в ночную аллею,запасы отваги в себе распалив.
Спит топотный флигель, где вечные свадьбыс бряцаньем монист, серебра и ключей…И только в саду, украшеньи усадьбы,немолчно играют семь шумных ключей.
Вот скошенный мостик с березовым скрипом,вот шест молчаливо несет в вышинуизбушку скворца. Там, за банею — липа,к которой привязывал барин жену…
Дитя в долгополой рубашке обходитглухие дорожки, бугры и кусты,но даже в укромных углах не находитврагов милосердия и чистоты.
Дитя! не на лоне садовой природыскрываются черти, от коих беда:пустые сердца человечьей породыбывают вместилищем их иногда.
БОЛЬШАЯ ДОРОГА
Зимний вечер в усадебном домеопишу я: знаком он не всем.Спят ребята за сетками, кромеНиколая, которому семь.
Даже в детской дрожит занавескаот сапог и бильярдных тростей…Это папенька пробочным трескомвеселит запоздалых гостей.
Не спалось Николаю в те ночи.Как большой он следил из окназа паденьем тех трепетных корчей,что вытряхивала вышина.
Смутный страх в этой детской душонкенарастал, как под снегом карниз.И нередко в одной рубашонкеон спускался украдкою вниз.
В зале — дым и лепные голубки,бой кукушки дошел уж до трех,но сновали дворовые юбки,где по ситцу рассыпан горох…
Барский дом выходил на большуюстолбовую дорогу. По нейперед святками ездили в Шую,накаляя полозья саней.
Шли хмельные (конечно, углами).Бабы с яйцами шли на Святой.Шли колодники, бья кандалами,по укатанной плоскости той.
За шеренгой макушек колпачныхшел конвой, отбивающий такт…Это был завывающий, мрачный,знаменитый Владимирский тракт.
Мальчик часто смотрел на дорогу(от волненья расширив зрачки),как клейменые двигались в ногу,задевая ограду почти.
Он не верил, что в выжженных кожахне лежит за душой ничего:эти люди, с ушами в рогожах,увидали однажды его.
На снегу у господского дома(как бывает в воскресные дни),от бутылок осталась солома,и ее собирали они.
Было утро. Багровое солнцеговорило о том, что зима,и пред каждым ослепшим оконцемснеговая блистала кайма.
Но к соломенной мерзлой охапкеподошел вдруг с игрушкой в рукечеловечек в барашковой шапке,в жарких валенках и башлыке.
И старик с головой безобразной,позабыв, что дорога лиха,из-за пазухи тощей и грязнойвынул пряничного петуха.
Он его в рукавице рогожной(не имея во что завернуть),положил на снежок осторожнои с другими отправился в путь.
Продвигались железные вязина тяжелых, на рваных ногах…Стыли ноги и в лужах и в грязи,но особенно ныли в снегах.
Падал снег, наметая сугробы,все крутилось в сырой полумгле.Для бессрочных готовились гробыв ненасытной сибирской земле.
ДИЧЬ
