Дмитрий Мережковский - Полное собрание стихотворений
XLVII
В своих глазах он был почти велик.Не понимал Сережа в этот миг,Что пессимизм дешевый и банальный,Всю эту грусть он взял из модных книг,Из фельетонов да статьи журнальной,Что свой красивый, мрачный идеалОн у поэта Минского украл.
XLVIII
И между тем, как цепью бриллиантовНад Невским ряд полночных солнц горел,На улицу с презреньем он глядел,На бедняков, публичных женщин, франтов...«Как я далек от их ничтожных дел!..Живут, страдают, любят, суетятся,А смерть придет, – как сон они умчатся!..»
XLIX
И в шубу он закутался плотней,И сделалось тепло ему от меха,От сладостного внутреннего смехаНад глупой жизнью маленьких людей;Он опьянен был горестью своей,Она ему казалась необъятной:Ведь над собой поплакать так приятно.
L
Пришел домой, разделся он и лег.Но мучил кашель, голова горела...Потухли грезы. Слаб и одинок,Он ласки жаждал и уснуть не мог.А ночь в глаза так пристально глядела,И, как могильный камень, тяжела,Теперь уж скорбь не шуткою была.
LI
Ни сладких дум, ни слезь, ни вдохновенья,Ему казалось глупым и смешным,Что он считал великим за мгновенье.Не скептиком, могучим, гордым, злым,Он просто был несчастным и больным,Покинутым ребенком. ОдинокиТеперь мы все: таков наш век жестокий!
LII
Мы думаем, безумцы, лишь о том,Чтоб оградиться от людей наукой,Правами, силой, деньгами, умом...Но в нашем я, ничтожном и пустом,Томимся одиночеством и скукой.Борьба на смерть, – Vae victis! [12]– кровь за кровь,У нас в руках – весь мир! Но где любовь?
LIII
Железные дороги, телефоны,И Эйфелева башня до небес, —Великий век открытий и чудес!..А между тем нам как-то скучно... Стоны,Разврат и голод... Жар любви исчез...Вселенную мы знаньем победили,А в сердце... в сердце мрачно, как в могиле.
LIV
И встал Сергей и к шкафу подошел.Из книг он выбрал «Исповедь» Толстого.Едва страницы первые прочел,Он увидал софизмы, произвол...Но сколько в вас для чувства молодогоЗнакомой боли и родной тоски,Гектографа заветные листки!
LV
Сережа думал: «Да, блаженны те,Кто жизнь проводят в тишине, в заботеОб урожае, в сельской простоте,В слиянии с народом и в работе.Но если верить жизни, не мечте,Но если дел искать, не грез, – увидишь сразуВ непротивленье злу пустую фразу.
LVI
…………………………………….
LVII
Толстой! Надолго ли в тебе угасСомненья дух мятежный и суровый?Увы, ты мира дряхлого не спас...Как знать, теперь, быть может, веры новойТы жаждешь сам, невидимо для нас.А веры нет и быть ее не может,И скорбь по ней нам сердце вечно гложет.
LVIII
Наш век, как ни один из всех веков,Неведомого ищет и томится,От мук изнемогает, пасть готовИ вдруг опять из порванных оковВстает непобедимый и стремится...Куда?.. навеки скрыто Божество.Погибнем мы, но не найдем его!»
LIX
Сидел он долго, долго на постели.Свеча померкла, алый свет игралВ замерзших окнах; фабрики гудели;Спешил рабочий; дым из труб вставал;С балов кареты мчались... ЗамиралДалекий колокол, и сквозь дремотуСтолица принималась за работу.
LХ
Забелин... (но героя моегоЯ позабыл представить вам, читатель:Забелиным я буду звать его).Поближе из студентов никогоНе знал он, кроме Климова. Приятель,Блондин в очках, высокий и худой,Понравился Сереже добротой.
LXI
Как истинный народник, откровеньемОн «Власть земли» Успенского считал,Не мучился, как наш герой, сомненьемИ жизнь не в поэтический кристалл,Но, как работник, трезво созерцал,Был полон нежности, любви и чувства,А между тем не понимал искусства.
LXII
Зато во всем Забелин до сих пор —Лишь дилетант, а Климов просто, смелоИ бодро примется за жизнь и дело.Хотя едва не каждый разговорПереходил у них в жестокий спор,Они вполне сошлись, как два контраста,Что в дружбе и любви бывает часто.
LХIII
Камин пылает, лампа на столе.Сережа любовался в полумгле,Как угольки просвечивали нежноСквозь тонкий пепел, и внимал небрежно,С насмешливою думой на челе,А Климов мерил комнату шагами,Курил, кричал, размахивал руками:
LXIV
«Ты – баба, эгоист!.. Твоя тоскаИ пессимизм, и жажда идеала —Вздор, сущий вздор пред скорбью мужикаО том, что нынче подать велика,А хлеб не уродился, лошадь пала!..Ты – барин... ты чужим трудом живешь,Вся жизнь твоя – бессмыслица и ложь!..
LXV
Нам, видите ли, скучно, мы не в духе...Но, Боже мой, в деревне хлеба нет!Там люди мрут от голода, как мухи,Там нужен свет, пойми, – любовь и свет!..А мы... Какая подлость!..» Но в ответСергей: «За мной весь Запад, вся наука.Там тоже – скорбь, отчаянье и мука!..
LXVI
За мной – Шекспир и Байрон...» – «Старый хлам!Есть многое важней литературы:Возьми народ, – какая свежесть там,Какая сила! Будущность культурыПринадлежит рабочим, мужикам...Эстетика – черт с нею!.. Надоела...Нам надо пользы и добра, и дела!»
LХVII
– «Ну, вот, начнется Писарев, готовТы сапоги признать важней Шекспира!..Послушай, Климов, кроме мужиков,Есть воздух, солнце, аромат цветов,Вся красота и все величье Мира!Ну, неужель и у тебя в кровиНет жажды счастья, славы и любви?..
LXVIII
Ты, впрочем, взгляд изменишь, – я уверен…А кстати вот что: в будущем годуМы кончим курс, что делать ты намерен?»– «В чиновники, конечно, не пойду!Мне кажется, способен я к труду.Учить ребят я буду в сельской школе,И, право, мне не надо лучшей доли!»
LXIX
– «Как счастлив ты! – проговорил СергейС улыбкою печальной. – Верить страстно —Вот Бoжий дар таких, как ты, людей.Какой ты цельный!.. Все в тебе так ясно...Завидую я простоте твоей...А мы... несчастные!..» – и головоюПоник на грудь он с искренней тоскою.
LXX
«Но, Климов, тех, кому недостаетПростой любви, вы не судите строго...О, жизнь в тебе ключом так мощно бьет!Ну, дай мне этой силы, ради Бога!Заставь меня поверить хоть в народ...Без веры жить нельзя!..» – Он со слезамиВзглянул и вдруг закрыл лицо руками.
LXXI
В нем было столько боли и тоски,Что, полон весь участия немого,Глядел в смущеньи Климов сквозь очки,Не выпускал из рук его рукиИ жал ее до боли, и суровоТвердил: «Дурак я!..» – И еще теснейС тех пор сошелся с Климовым Сергей.
LXXII
Но кончен курс. Теперь бы жить, трудиться,А он, Обломов в двадцать лет, скучал,Не знал, что делать, жил на капитал,В отчаянье, чтоб как-нибудь забыться,Он сотни две томов перечитал,Собой, людьми и жизнью недоволен...А в сущности, Сергей был просто болен.
LХХIII
Гнилая петербургская весна,Темнеет снег и тает понемножку.Потоп! Столица вся запружена.И барышня, показывая ножку,Над лужею порой краснеть должна.Но дворники работают повсюду:И колят, рубят снег и валят в груду.
LXXIV
Лишь изредка, чтоб обмануть, блеснетВ туманах луч болезненного солнца, —И вывеска над лавкою сверкнет,Стекло, фонарь иль в глыбах синий ледНа санках с мокрой клячею чухонца...И дождь да снег – опять на целый день,И все больны, из дома выйти лень.
LXXV
Чиновники о даче грезят снова,И жаворонков в булочных пекут;Мечтают дети, скоро ль побегутИграть в серсо вкруг дедушки Крылова;Кругом от тифа да чахотки мрут,А Фофанов в невозмутимых грезахПоет себе о соловьях да розах.
LXXVI
Забелин простудился, кашлять стал.Ему лекарство доктор прописал.Не помогло, – он осмотрел серьезно,Послушал грудь и, наконец, сказал:«Советую на юг, пока не поздно.Вам вреден Петербург». Сергей тотчасСобрался и поехал на Кавказ.
LXXVII
Порою как-то душно мне в вагоне...Я отрицать не думаю прогресс, —Но то ли дело бешеные кони,И песня ямщика, и даль небес,И вольный воздух, и сосновый лесС росистым мхом, с весеннею фиалкой!..Увы! мне нашей старой тройки жалко.
LXXVIII
