Евгений Рейн - Избранное

АЛМАЗЫ НАВСЕГДА

Н.

Я двадцать лет с ним прожил через стенкув одной квартире около Фонтанки,за Чернышевым башенным мостом.Он умер утром, первого числа…Еще гремели трубы новогодья,последнее шампанское сливалосьс портвейном в измазанных стаканах,кто полупил, кто полуспал, кто тяжкотащился по истоптанному снегу…А я был дома, чай на кухне пил —и крик услышал, и вбежал к соседу.Вдова кричала… Мой сосед лежална вычурной продавленной кроватив изношенной хорьковой телогрейкеи, мертвый, от меня не отводилзапавшие и ясные глаза…Он звался Александр Кузьмич Григорьев.Он прожил ровно девяносто два.А накануне я с ним говорил,на столике стоял граненый штофчик,и паюсной икры ломоть на блюдце,и рыночный соленый огурец.Но ни к чему сосед не прикоснулся.«Глядеть приятно, кушать — не хочу, —сказал он мне. — Я, Женя, умираю,но эту ночь еще переживу».«Да что вы, что вы! — закричал я пошло. —Еще вам жить да жить, никто не знает…»«Да тут секрета нет, в мои года», —ответил он, ко мне придвинул рюмку…Я двадцать лет с ним прожил через стенку,и были мы не меньше чем родня.Он жил в огромной полутемной зале,заваленной, заставленной, нечистой,где тысячи вещей изображалиту Атлантиду, что ушла на дно.Часы каретные,                           настольные,                                                   стенные,ампирные литые самовары,кустарные шкатулки, сувенирыиз Порт-Артура, Лондона, Варшавыи прочее. К чему перечислять?Но это составляло маскировку,а главное лежало где-то рядом,запрятанное в барахло и тряпкина дне скалоподобных сундуков.Григорьев был брильянтщиком —я знал давно все это. Впрочем,сам Григорьев и не скрывался —в этом вся загадка…Он тридцать лет оценщиком служилв ломбарде, а когда-то дажедля Фаберже оценивал он камни.Он говорил, что было их четырена всю Россию: двое в Петербурге,один в Москве, еще один в Одессе…Учился он брильянтовому делукогда-то в Лондоне, еще мальчишкой,потом шесть лет в Москве у Костюкова,потом в придворном ведомстве служил —способности и рвенье проявил,когда короновали Николая(какие-то особенные брошизаказывал для царского семейства),был награжден он скромным орденком…В столицу перевелся, там остался…Когда же его империя на дно переместилась,пошел в ломбард и службы не менял.Но я его застал уже без дела,вернее, без казенных обстоятельств,поскольку дело было у него.Но что за дело, мудрено понять.Он редко выходил из помещенья,зато к нему все время приходили,бывало, что и ночью, и под утро,и был звонок условный (я заметил):один короткий и четыре длинных.Случалось, двери открывал и я,но гости проходили как-то бокомпо голому кривому коридору,и хрена ли поймешь, кто это был:то оборванец в ватнике пятнистом,то господин в калошах и пальтодоисторическом, с воротником бобровым,то дамочка в каракулях, то чудныйгрузинский денди… Был еще один,пожалуй, чаще прочих он являлся.Лет сорока пяти, толстяк, заплывшийветчинным нежным жиром, в мягкой шляпе,в реглане, с тростью. Веяло за нимнеслыханным чужим одеколоном,некуреным приятным табаком.Его встречал Григорьев на порогеи величал учтиво: «Соломон Абрамович…»И гость по-петербургски раскланивалсяи ругал погоду…                              Бывал еще один:в плаще китайском, в начищенных ботинках,черной кепке, в зубах окурок «Беломора»,щербатое лицо, одеколон «Гвардейский».Григорьев скромно помогал ему раздеться,заваривал особо крепкий чай…Был случай лет за пять до этой ночи:жену его отправили в больницу,вдвоем остались мы. Он попросилкупить ему еды и так сказал:«Зайдешь сначала, Женя, к Соловьеву[17],потом на угол в рыбный, а потомв подвал на Колокольной. Скажешь так:„Поклон от Кузьмича“. Ты не забудешь?» —«Нет, не забуду».                            Был я поражен.Везде я был таким желанным гостем,мне выдали икру и лососину,салями и охотничьи сосиски,телятину парную, сыр «Рокфор»,мне выдали кагор «Александрит»,который я потом нигде не видел,и низкую квадратную бутылку«Рябина с коньяком», и чай китайский…Все это так приветливо, так быстро,и приговаривали: «Вот уж повезло —жить с Кузьмичом… Поймите, что такое,старик великий, да, старик достойный…Уж вы похлопочите, а за ним уж не заржавеет…»О чем они? Не очень я понимал…Он сам собрал на стол на нашей кухне,поставил он поповские тарелки,приборы Хлебникова серебра…(Он кое-что мне объяснил, и я немногоразбирался, что почем тут.)Мы выпили по рюмочке кагора,потом «рябиновки» и закусили…Я закурил, он все меня корилза сигареты: «Вот табак не нужен.Уж лучше выпивайте, дорогой».Был летний лиловатый нежный вечер,на кухне нашей стало темновато,но свет мы почему-то не включали…«Вы знаете ли… — Он всегда сбивался,то „ты“, то „вы“, но в этот раз на „вы“. —…Вы знаете ли, долго я живу,я помню Александра в кирасирскомполковничьем мундире, помню Витте —оценивал он камни у меня.Я был на коронации в Москве,я был в Мукдене по делам особым,и в Порт-Артуре, и в Китае жил…Девятое в помню января,я был знаком с Гапоном, так, немного…Мой брат погиб на крейсере „Русалка“.Он плавал корабельным инженером,мой младший брат, гимназию он кончил,а я вот нет — не мог отец осилить,чтоб двое мы учились. А когда-тоВикторию я видел, королеву,тогда мне было девятнадцать лет.В тот год, вот благородное вам слово,я сам держал в руках Эксцельсиор…[18]Так я о чем? В двадцать шестом годуя был богат, имел свой магазинчикна Каменноостровском, там теперь химчистка,и даже стойка та же сохранилась —из дерева мореного я заказал ее,и сносу ей вовек не будет…В тридцать втором я в Смольном побывал.Сергей Мироныч вызывал меня,хотел он сделать женщине подарок…Вникал я в государственное дело…Куда все делось? Был налажен мир,он был устроен до чего толково,держался на серьезных людях он,и не было халтуры этой… Впрочем,я понимаю, всем не угодишь,на всех все не разделишь, а брильянтов —хороших, чистых, — их не так уж много.А есть такие люди — им стекляшкакуда сподручней… Я не обижаюсь,я был всегда при деле. Я служил.В блокаду даже. Знаете ль, в блокадуценились лишь брильянты да еда.Тогда открылись многие караты…В сорок втором я видел эти броши,которые мы делали в десятомк романовскому юбилею.                                               Так-с!Хотите ли, дружок, прекраснейшие запонки,работы французской, лет, наверно, сто им…Я мог бы вам их подарить, конечно,но есть один закон — дарить нельзя.Вы заплатите сорок пять рублей.Помяните потом-то старика…»Я двадцать лет с ним прожил через стенку,стена, нас разделявшая, как разбыла не слишком, в общем, капитальной —я слышал иногда обрывки фраз…Однажды осенью, глухой и дикой,какой бывает осень в Ленинграде,явился за полночь тот самый, с тростью,ну, Соломон Абрамыч, и Григорьевего немедленно увел к себе.И вдруг я понял, что у нас в квартирееще один таится человек.Он прячется, наверное, в чулане,который был во время о́но ванной,но в годы пятилеток и сраженийзаглох и совершенно пустовал.Мне стало жутко, вышел я на кухнюи тут на подоконнике увиделизношенную кепку из букле.Тогда я догадался и вернулсяи вдруг услышал, как кричит Григорьев,за двадцать лет впервые он кричал:«Где эти камни? Мы вам поручали…»И дальше все заглохло, и немедлязагрохотал под окнами мотор.Вдруг появилась женщина без шубы,та самая, что в шубке приходила,она вбежала в комнату соседа,и что-то там немедля повалилось,и кто-то коридором пробежал,подковками царапая паркет,и быстро все они прошли обратно.Я поглядел в окно, там у подъездакачался стосвечовый огонекдворовой лампочки. Я видел, как отъехалполузаметный мокренький «Москвич»,куда толстяк вползал по сантиметру…Вы думаете, он пропал?                                          Нисколько.Он снова появился через год.………………………………………И вот в Преображенском отпеванье.И я в морозный лоб его целуюна Сестрорецком кладбище. Поминки.Пришлося побывать мне на поминках,но эти не забуду никогда.Здесь было не по-русски тихо,по-лютерански трезво и толково,хотя в достатке крепкие напиткисобрались на столе.                                  Среди закусоклежал лиловый плюшевый альбом —любил покойник, видимо, сниматься.На твердых паспарту мерцали снимки,картинки Петербурга и Варшавы,квадратики советских документов…Здесь был Григорьев в бальной фрачной паре,здесь был Григорьев в полевой шинели,здесь был Григорьев в кимоно с павлином,здесь был Григорьев в цирковом трико…Вот понемногу стали расходиться,и я один, должно быть, захмелел,поцеловал вдове тогда я руку,ушел к себе и попросил женупокрепче приготовить мне чайку.Я вспомнил вдруг, что накануне этихсобытий забежал ко мне приятель,принес журнал с сенсацией московской,я в кресло сел, и отхлебнул заварки,и развернул ту дьявольскую книгу,и напролет всю ночь ее читал…Жена спала, и я завесил лампу,жена во сне тревожно бормоталакакие-то обрывки и обмолвки,и что-то по-английски, ведь онаязык учила где-то под гипнозом…И вот под утро он вошел ко мне,покойный Александр Кузьмич Григорьев,но выглядел иначе, чем всегда.На нем был бальный фрак,цветок в петлице,скрипел он лаковыми башмаками,несло каким-то соусом загробными острыми бордельными духами.И он спросил: «Ты понял?» Повторил:«Теперь ты понял?» — «Да, теперь, конечно,теперь уж было бы, наверно, глуповас не понять. Но что же будет дальше?И вы не знаете?» — «Конечно, знаю,подумаешь, бином Ньютона тоже!» —«Так подскажите малость, что-нибудь!» —«Нельзя подарков делать, понимаешь?Подарки — этикетки от нарзана.Ты сам подумай, только не страшись».Жена проснулась и заснула снова,прошел по подоконнику дворовый,немного мной прикармливаемый кот,он лапой постучал в стекло,но так и не дождался подаянья,и умный зверь немедленно ушел.Тогда я понял: все произошло,все было и уже сварилась каша,осталось расхлебать все, что я сунулв измятый кособокий котелок.В январский этот час я знал уже,что делал мой сосед и кто такиеоплывший Соломон в мягчайшей шляпе,кто женщина в каракулевой шубеи человек в начищенных ботинках,зачем так сладко спит моя жена,куда ушел мой кот по черным крышам,что делал в Порт-Артуре, Смольном,на Каменноостровском мой брильянтщик,зачем короновали Николая,кто потопил «Русалку», что задумалв пустынном бесконечном коридореотчисленный из партии товарищ,хранящий браунинг в чужом портфеле…И я услышал, как закрылась дверь.«Григорьев! — закричал я. —Как мне быть?» — «Никак, все так же,все уже случилось. Расхлебывай!»И первый луч рассветазажегся над загаженной Фонтанкой.«Чего ж ты хочешь, отвечай, Григорьев?!» —«Хочу добра! — вдруг прокричал Григорьев. —Но не того,                    что вы вообразили, —совсем иного.                         Это наше дело.Мы сами все затеяли когда-то,и мы караем тех, кто нам мешает.По-нашему все будет все равно!» —«Так ты оттуда? Из такой дали?» —«Да, я оттуда, но и отовсюду…»И снова постучал в окошко кот,я форточку открыл, котлету бросил…И потому что рассвело совсем,мне надо было скоро собиратьсяв один визит, к одной такой особе.Напялил я крахмальную рубашку,в манжеты вдел запонки,что продал мне Григорьев,и галстук затянул двойным узлом…Когда я вышел, было очень пусто,все разошлись с попоек новогоднихи спали пьяным сном в своих постелях,в чужих постелях,                          на вагонных полках,в подъездах и отелях, и тогдаГригорьева я вспомнил поговорку.Сто лет назад услышал он ее,когда у Оппенгеймера в контореучился он брильянтовому делу.О, эта поговорка ювелиров,брильянтщиков, предателей,убийц из-за угла и шлюх шикарных:«Нет ничего на черном белом свете.Алмазы есть. Алмазы навсегда!»

ВТОРОЕ МАЯ