Игорь Северянин - Том 3. Менестрель. Поэмы

Часть II

Моя сестра единственная ЗояСкончалась девятьсот седьмой весною,Молниеносным церебросникальнымСмертельным менингитом сражена.Ей было только тридцать два, и этаВнезапная нелепая кончинаПроизвела большое впечатленьеНа всю семью и всех знакомых наших,Ее любивших искренне. СраженныйНесчастьем, я забыл совсем и думать,Что умерла она без завещанья,И потому наследства я лишался:Дом перешел к двоюродному брату,Имущество ведь было родовое.Мы с мамой переехали немедляВ излюбленную Гатчину на дачу.Светлейшая грузинская княгиня,Рожденная немецкая графиня,Две комнаты сдала в своей квартире.Она была художницей. ЛюбилаИскусство, но была «toquee» немного.Притом нередко сильно выпивала.Лет сорока сановника вдовоюОставшись, замкнуто, уединенноНа пенсии жила. Ее рассказы,Исполненные образности, далиВпоследствии мне тему для поэзы.Она ко мне весьма благоволила.И часто с нею сидя на балконе,Беседовали мы до поздней ночи.Но беспокойный княжеский характерИ постоянные ее причудыНа нервы наши, Зоечкиной смертьюРасшатанные, действовали скверно,И через две недели, вняв советамЗнакомого профессора, мы с мамойСебе другую дачу подыскали,Покинув ее сумрачную Светлость.

Тогда к нам часто приезжали гости.Профессор пенья, древний киевлянин,Противник существующей системыГоризонтальной нотной, реформаторС проектом вертикальных начертаний,Фанатик проводимой им идеи;И штаба генерального полковник,Спирит и мистик, Зоечку любивший,Так безнадежно в культ воздвигший имяЕе, к нам приезжал еженедельно;Затем подруга Зои, институтка,Большая меломанка и лингвистка,Эстетка Александра Алексанна,Моих прогулок спутница, природуКрасиво понимающая, тожеГостила в это лето две недели.

Однажды с ней, направясь к Приорату,Мы шли по городу. У госпиталяДворцового я встретил даму в черном,Которая, завидев в отдаленьиМеня, внезапно круто повернулаИ прочь пошла знакомою походкой;Узнал я в даме Злату. Дорогая,Что побудило новое страданьеМне причинить? Зачем ты отвернуласьОт любящего сердца? Ах, в то времяТы мне была особенно желанна:С кончиной Зои круг друзей по духуВновь сузился, и ты была так кстати.Я чуткой Александре Алексанне,Участливо спросившей о печали,Поведал скорбное повествованьеНарушенного встречей с Диной счастья.Над озером мы долго с ней сидели.И гладила она мне мягко руки,И траур по моей сестре носимыйТак свято ею, одухотворенныйПрелестный тонкий профиль оттеняяИ делая лицо ее бледнее,Являл печали олицетвореньемИзысканную строгую фигуру.Она меня любила, мне казалосьУже давно, и, может быть, признаньяМои ей тоже причинили боль.

До октября мы прожили на дачеИ с камеристкой фрейлины царицы,С шатенкой Лизой, девушкою стройной,Живущей рядом с нами, как-то ночьюУ нас в саду я встретился в предгрозьеИ познакомился непринужденно.Мы стали с ней друзья. Она в минутуСвободную шла в сад ко мне, и частоВ беседах проводили мы все ночи.Она была тогда уже невестой,Но чувствовала сильное влеченьеКо мне и дружбу. Даже целовалаМеня не раз, но чистым поцелуем.И никогда у нас не возникалоПредположенья сблизиться телесно.Я после приезжал к ней даже в гостиИ с ней встречаться было мне отрадно:Она была хорошим человеком.

Я получил письмо по почте. Зина,Сестра певички Дины, та, что в лодке,На камень севшей, девочкой-подросткомБыла мне обозначена, свиданьеНа набережной, у Канавки Зимней,Мне назначала. Жил я одиноким,Ведя отшельнический образ жизни,Лишь в опере по-прежнему бывая.Но, новым сердцем заинтересован,Пошел охотно выслушать мотивы,В нем ныне возникающие смутно.В семнадцать лет она была блондинкойМиниатюрной, полной, не лишеннойПленительности. Очи голубыеСмотрели так безгрешно и открыто.Ноябрьский снежный вечер над НевоюУже сгустил свой лиловатый сумрак.И возвещали дальние курантыГрядущий час вечернего гулянья;Меня остановила Зина первой, —Рассеянно чуть не прошел я мимо.Мы прогуляли с нею целый вечер,И от нее я выслушал признаньяВ любви давнишней, «с первого же взгляда»Она жила одна у старой тетки,Вдовы какого-то там адвоката.Мне Зина приглянулась, и тогда жеЯ предложил ей переехать в Пудость.Она охотно сразу согласилась.И вскоре мы поехали в деревню,Где Александр Степаныч, тот крестьянин,Что строил мне мою «Принцессу Грезу»,В своей избе возвел перегородку(Большая дача не имела печек),И Зина поселилась там в уютеИ теплоте, а я из ПетербургаВ неделю раза два к ней начал ездить.

Любил ли я ту девочку? Конечно.Я всех любил по-своему. И как быЯ мог брать женщин без любви взаимной?Единственной любовью и бессмертной,И неизменной, я любил лишь Злату,И к ней любовь — с другими нет сравнений.Но ведь из этого не вытекает,Как следствие, что я остался веренВ отсталом смысле лишь одной, и сердцеСвое живое умерщвлял ненужнымНи мне, ни Злате воздержаньем страстиИ нежности. Без женственных касанийМоя душа художника зачахла б.Мне с Зиночкой уютно было: томнойОна окутала меня любовью.И я любил ленивые движеньяИ теплоту ее объятий сильных.Она была земною, равнодушнойК искусству и мещанкой в полном смысле.Но все же с нею изредка приятноВстречаться было мне.

Полковник Дашков,Спирит и мистик, Фофанова стансыОдни, любимые моей сестрою,Напомнил невзначай и предложил мнеПоехать, познакомиться с поэтом,В то время жившим в Гатчине. Мы к ЗинеЗаехали позавтракать, с собоюСлеурова корзину взяв с мадеройИ разными закусками. ОттудаПошли мы лесом в сумерки к поэту.…Шлагбаум. Рельсы. Старая часовня.Ноябрьский вечер. Звезды и луна.Навстречу мужичок в тулупе теплом,Дубленом, в валенках, в лохматой шапке.— «Не знаешь ли, любезный, где живет тутПисатель Фофанов?» — ПроникновенныйВзгляд мужичка на нас из-под очковИ еле уловимая усмешка:«Я — Фофанов»…

О, Константин Михалыч!Да разве вас забыть я в состояньи?Ведь вы такая прелесть, в самом деле! —Герой, пророк и русский мужичок,И с головы до ног поэт великий!Герой вы потому, что не страшились«Великих мира бренного сего»,И хлесткие, и злые эпиграммыГоваривали часто в лица людям,Стоявшим у кормила черной власти.Пророк Вы, потому, что предсказалиМне будущность мою, ее предвидя,Не ошибаясь в людях, с кем случалосьВстречаться вам на жизненном пути.И потому Вы мужичок российский,Что, им родясь, гордясь происхожденьемСвоим, Вы все условности отверглиИ своему мужицкому нарядуОстались верны в простоте душевной.Поэт Вы потому, что Вы… поэт!

Он нас повел к себе, где познакомилС женой и сыном Костей. Этот мальчикВпоследствии Олимпов, футурист,Сошел с ума, когда отец скончался.Пункт — мания величья. ВырожденцемОн несомненно был. Его мне жаль.Детей всех было девять. Я их знаю.Мне больше нечего о них сказать.Жена поэта Лидья Константинна,Седая в сорок лет, производилаТяжелое, больное впечатленье:Она пила запоем и держалаСебя совсем безнравственно. Не долженЯ это скрыть — совсем наоборот.В причинах, право, трудно разобраться.То ли поэт споил подругу, — то лиОна его — судить об этом трудно.Несчастная семь раз с ума сходила.

Восторженно приветствовал ПоэтаВо мне экстазный Фофанов! И в первыйЗнакомства день мне посвятил акростих.Четыре года с этих пор мы былиЗнакомы с ним. Его я видел разным:Застенчивым, когда бывал он трезвым,Нередко гениально вдохновленным,В минуты опьяненья невозможным:И наглым, и воинственным, и зверским.Но все же доброта его бесспорна,Талантливость ярка и разум ясен.Он написал мне двадцать поевящений,Гостил по дням, не пил, случалось, вовсе,Причем дырой зияла эта трезвостьНа нашей жизни, и ее чинилиНадежною заплатой опьяненья.Чинили мы, как истые поэты,Ухабно карусельные попойки.

По-прежнему меня тянуло к Злате,По-прежнему исполнен был я ею,О чем твердят весьма красноречивоТого периода мои поэзы.И вот, не в силах сдерживаться больше,Попал я как-то снова к Тимофею,Спросить его о ней мне захотелось,Прочувствовать ушедшее былое,Возникшее у дворника в подвале.Знакомая прекрасно обстановкаОтчаянье такое всколыхнулаВо мне, что стал я пить, и в результатеДопился до потери представленья,Где я, зачем и что со мной… В разгареПопойки (видно, было так угодноСудьбе моей) раскрылась дверь и ЗлатаПредстала перед нами на пороге.Я смутно понимал тогда; однакоОт встречи получилось впечатленьеТяжелое: любимая, сначалаЗастывшая безмолвно и с тоскоюСмотревшая на оргию, вдруг резкоКакое-то ударное по сердцуВ негодованьи бросила мне словоИ скрылась, хлопнув дверью возмущенно.Та встреча предпоследней оказалась.Спустя семь лет мы встретились в последний,Последний раз — на несколько минут.

Опять весна, вторая после счастья,Испытанного с вечно дорогой.Опять весна пришла, и сердце сноваУпилось пламным солнечным вином.Опять сморчков коричневые губкиНабухли на опушке лесовой.Опять подснежники заголубели,И вся земля опять пошла вверх дном.

С Перунчиком, поэтом-анархистом,Моих же лет, с которым я случайноУ Фофанова сблизился весною,Уехали мы в Пудость, где избушкуНа курьих ножках сняв, ловили рыбу,Мечты, стихи и девок деревенских.Еще в начале года я рассталсяС любовницею третьей: поведеньеЕе меня принудило. ХозяинИзбы такие сообщил мне вещи,Что поступить иначе я не мог бы.

Кума Матрена (с нею мы крестилиУ лодочного мастера ребенка)По вечерам в избу к нам забегала —Поговорить, попеть и посмеяться.Исполнилось ей только восемнадцать.Она имела средний рост, фигуройБыла полна немного, но красивейМатреши — девки не было в деревне.Я называл ее Предгрозей: имяЯ произвел от душного: «предгрозье».Она томила, как перед грозоюТомит нас воздух. Всей душой простоюОна меня любила, и не мудройБыла любовь моей ингерманландки.Два лета мы любились. Много песенО ней пропето, много поцелуевДруг другу нами отдано взаимно.Ах, хороша была кума Матреша!

Андрей Антоныч, краснощекий мельник,Катюлиньку любовницей имевший,Печальную и скромную простушку,Наш постоянный ярый собутыльник,Вдруг воспылал к моей Предгрозе страстью,Ответной в девушке не возбуждая.И как-то раз, во время запоздалойНа мельнице пирушки нашей, вздумалМеня убить из ревности, огромнымНожом взмахнул над головой моею.Перунчик, благородный мой приятель,Взревел, как тигр, и мельника за плечиСхватив, швырнул под стол, тем спас мне жизнь.С утра чем свет пришел Андрей АнтонычВ избушку к нам с мольбою о прощеньи.И я, его отлично понимая,Сердиться и не думал. В этот вечерВеселую справляли мировую.И с той поры не трогал он Предгрози,Ко мне питая искреннюю дружбу.Хорошее, читатель, было время!Свободными мы были удальцами,И наши юношеские проказыОтмечены в моих воспоминаньяхОтвагой, благородством, прямодушьем.

Прошло еще два года. Много женщинДарили мне любовь свою и нежность:Annete, похожая на гейшу; Olli,Эстоночка с эгреткой; Карменсита,Мучительница сладостная; Флёртон,Щекочущая мозг синьора,И Шура с изумленными глазами,И Паня с оскорбленными устами,И Лапочка, и Дунь, и Maricon…Достаточно. Довольно. Дальше, дальше…Все это только сладостные миги.Все это пусто, кратко и мишурно.Не настоящее какое это.Я вспоминаю день иной, сыгравшийБольшую роль в моей дальнейшей жизни,Я вспоминаю день прихода Лизы,Сестры моей боготворимой Златы,Я вспоминаю день начала с неюЗначительного властного романа.

Она пришла семнадцатой своеюНевинной и мечтательной весною.Она пришла, как раненая серна,В своей любви нашедшая фиаско.Она пришла доверчиво, порывно,Влекомая ко мне интуитивно;Она пришла, как девушки приходятВ храм Божий или к Божьему поэту.

Князь Русов, кирасир императрицы,Мисс Лиль полгода тонко развращая,Обратного добился результата:Он пробудил к себе в ней обожанье.Когда ж ему наскучила малютка,Жениться вздумал на аристократкеИ с Лизою порвал, как подобаетВельможе, очень грубо, очень резко.Возмущена сиятельным коварством,Она, недолго думая, в порывеНегодованья, ранила кинжаломКнязька в плечо в его же кабинете.Но тусклый князь здесь поступил, как рыцарь:Замяв пустячный инцидент с девчонкой,Он просто приказал лакею ЛизеНадеть пальто и проводить до двери.

И вот пришла она ко мне и, плача,Мне рассказала о своей обиде,О поруганьи девственного чувства.Она пришла, как раненая серна,Она пришла, как девушки приходятВ храм Божий или к Божьему поэту.— «Я лишь двоих люблю на этом свете, —Сказала Лиза просто — Вас и князя.Вы мне всегда, еще в эпоху Златы,Казались небывалой в мире болью».Из слов ее узнал, что Злата замужЗа видного чиновника из банкаНазад три года вышла и имеетУже ребенка: девочку Тамару.Я был сражен: она ведь этим шагомСо мной кончала навсегда. ЖестокостьЕе мне причинила снова муки.Последняя растаяла надежда,Пусть смутная, на наше примиренье,На съединенье в будущем, пусть — дальнем.И странным мне казалось: Злата, чище,Добрей кого мне не встречалось в жизни,Вдруг эта Злата, благостная Злата,Способна на жестокости. Как странно!Я в тот раз, как мог, успокоил ЛизуИ всматриваясь в личико, с сестрою,С ее сестрой, мне причинившей горе,Нашел большое сходство. ПослужилоТо обстоятельство причиной — новойГлубокой связи с девушкою Лизой.

Мила мисс Лиль в английском синем платье,Фигуру облегающем вплотную,Когда она идет со мной по паркуС вокзала, где меня встречала.Мила мисс Лиль с пикантной черной мушкойУ верхней губки; маленькой головкойКаштановой качая грациозно.Высокая и гибкая, вниманьеВсеобщее невольно привлекает.Мила мисс Лиль, идущая со стэкомВ бледнолимонной лайковой перчатке,Картавящая щебетно, как птичка,Кокетливые, глупенькие фразки.Мила мисс Лиль в раздумии тяжелом,Когда, отбросив глупости, так ясноИ глубоко умеет видеть жизнь.

«Мой милый друг, пожалуйста, немногоПобудь один и поскучай — я вскореВернусь: мне надо экстренно работуСнести», — стрекочет девушка и, шляпуНадев, сбегает с лестницы. СмеютсяЗа дверью голоса, и оживленноДве незнакомки в комнату вбегают,Конфузятся, меня завидев. РобкоОдна из них, постарше, жмется к двери.Другая… Но ведь это ж упоенье!Сиреневый шнурок небрежно брошенНа тонкую точеную головку.Ее прическа с правильным проборомВ ней выдает шатенку; брови стрелкойЛицу, так, в меру, долю изумленьяСурово придают; в лице тончайшемИрония и страстность; ноздри горды.— «Ушла надолго Лиза?» — мне казалось,Спросила не она, а жемчуг зубок,Так ослепительно они блеснули.— «Нет, вскоре будет, Вы, mesdemoiselles,Любезны будьте сесть» — «Pardon, я дама.А вот подруга — барышня. СадитьсяНе станем мы: в такую ли погодуПо комнатам сидеть? Мы в парк стремимся,А Вы, пожалуйста, ей передайте…Нет, впрочем, нет: гораздо лучше, право,Чем здесь скучать Вам одному без книги,На полчаса пройтись — вернемся вместе» —Я был в восторге от ее отваги(Сказали бы «нахальство» фарисеи!)И мы втроем ушли. Я не вернулсяВ тот день к мисс Лиль. Я не пришел ни завтра,Ни через десять дней. Лишь через месяцМы увидались вновь, чтоб не расстатьсяСемь полнолуний. И виной — Инстасса.

Да, мы ушли втроем. Но день весеннийБыл так пригож, был так горяч и золотИ у Инстассы под сиренью глазаБлестели так приманчиво и важноБольшие темно-серые соблазныИ так интимно прижимала рукуМою она, что мы… вдвоем остались.Подруга поняла, что нам помехойЯвляется она; на перекресткеБлижайшем поклонилась и исчезла.А мы пошли не в парк, а в чащу леса,Откуда целый вечер, ночь и утроДороги не могли найти обратной:Мешала страсть, затмившая глаза,Дня через два приехала ИнстассаКо мне на час, и ровно три недели,Захваченная страстью, прогостила.Была ль то жизнь? Я думаю скорееЕе назвать сплошным дурманом можно:Болели губы от лобзаний страстных,Искусанные в кровь; бледнели лицаИ не работал мозг в изнеможеньи.Но ревность Инсты так была несносна,И так дика, и так невероятна,Что я устроил бунт, и мы рассталисьМолниеносно с пламенной Инстассой.Впоследствии, однако, с ней друзьямиВстречались мы, когда на содержаньеЕе взял князь… Атракцион Цимлянский!Я отдохнуть хотел от связи с ИнстойИ написал покаянные строкиСвоей мисс Лиль. Смущенно улыбаясь,В мой дом вошла незлобивая Лиза.

Великий Римский-Корсаков и Врубель,И Фофанов скончались в эти годы.И благовестом звонов погребальныхГудели необъятые пространства.Три гения, как светочи, погасли.Их творчество трехкратно, триедино,И души их, насыщенные Русью,В слиянии своем — уже эпоха.Ах, незабвенны Александра БлокаСлова над свежей Врубеля могилой.«Лишь истый гений может в шуме ветраРасслышать фразу, полную значенья».Все трое обладали этим даромИ постоянно вслушивались в ветер,Отображая в творчестве тот голос,Который изъяснял России душу:Ведь русский ветер веет русским духом.

Роман с мисс Лиль, неровный и волнистый,То в нежных замираньях, то во вспышках«Чудовища с зелеными глазами».Как говорит Шекспир про ревность, вспышкахМоей косматой ревности, дремавшейДо той поры и Лизой пробужденной,Благодаря былой новелле с князем;Роман с мисс Лиль, нам давший темень муки,В котором искры счастья слишком тусклы.Роман с необъяснимым недоверьемК ее словам, и взорам, и поступкам,Тем более, что в скверном не заметилЕе ни в чем, был прерван новой встречей.Взошла Мадлена на престол фатальныйМоей души тревожной и мятежной,Моей души, как вихрь, неугомонной.

Мой дар расцвел в ту пору полным цветом,И ею вдохновенные поэзыМне дали имя. Я судить не стануО наших отношеньях, не приведшихК взаимности, как я ее трактую.Не стану я судить Мадлены строго,Чтоб не сказать ей много неприятныхИ едких слов: к чему? — Ее кузинаТиана ей сказала их немалоВ мою защиту. Я отмечу толькоЧто с мужем, к сожаленью, слишком поздно,По-моему, она рассталась; сердцеСвое тогда Тринадцатой я отдал.Еще отмечу, что, не помня злого,Я навсегда признателен МадленеЗа ею принесенную мне Славу.И до сих пор не гаснет наша дружба.И ныне в Югославии, в АпатииЯ ей пишу желанно, получаяПечальные, молитвенные письма.В одном из них из старого романсаЦитата — «Бога ради, ей подайте:Она была мечтой поэта», — больноМое кольнуло сердце. О, Мадлена!Не плачьте, не тоскуйте, было надо,Должно быть, поступить, как поступилиСо мною Вы… Я вас не обвиняю.

С мисс Лиль расстались мы по доброй волеЕе, она заметив чутко склонностьМою к Мадлене, больше не хотелаЖить у меня. Я нежно, осторожноПридерживал ее, но было тщетно:Она ушла. Я, стоя на коленях,Рыдая, провожал ее. И, плачаОтветно, Лиза долго колебаласьИ вдруг ушла, стремительно ушла…Смущен одним, как сообщает Злата,Она сказала ей: ее я выгналИ даже… надругался… Спорить с мертвойЯ не могу — я просто умолкаю.А что касается ее ребенка,Меня письмом ее сестра просилаВ тринадцатому году о ней подумать.Я жил тогда на мызе «Пустомерже»У старенькой княгини ОболенскойС той женщиной, которая имелаРебенка шестимесячного, дочкуМою; та, несмотря на уговорыИ просьбы взять малютку, энергичноПротивилась. То ревность или глупость?Во всяком случае — жестокосердье.

Так шли года, и женщины мелькали,Как лепестки под ветром с вешних яблонь:Княжна Аруся, Сонна, ВалентинаИ Нефтис, и Гризельда, и Людмила,И Фанни, и Британочка, и Вера,И Ната — и я всех имен не помню.Я не со всеми был телесно близок,Но так или иначе с ними связан.И много филигранных ощущенийВы, милые, вы, нежные, мне дали.Я вспоминаю всех вас благодарно.Так шли года, и год пришел ВсемирнойВойны. И Лиза вновь пришла к поэту.Спустя три года добрая все та жеИ любящая так же, как и прежде,Она звала к себе меня. И как-тоВ компании собратьев-футуристов,Чудесно пообедав у Эрнеста,Заехал я за нею в лимузине.Эгисты поджидали на площадке.Я позвонил — мне дверь открыла… Злата!Она меня войти просила. ЛизыНе оказалось дома. Как в туманеЯ к ней вошел. Вошел угаслый, вялыйИ бледно вспоминающий былое…И было в этом что-то роковое…Я был нетрезв и утомлен. НеясноСоображал. Мне все казалось сном.

Спустя семь лет, в Эстонии, в июлеПришло письмо от Златы из Берлина.Откуда адрес мой она узнала?Но своего мне не дала. О, Злата!О, Женщина! Твое письмо — поэма.Я положил его, почти дословноНа музыку — на музыку стихов.

Письмо Златы