Дмитрий Быков - Последнее время
1999 год
5. Вагонная песня
Как будто я пришел с войны, но в памяти провал:Отчизны верные сыны, а с кем я воевал?Или точнее — за кого? В родимой сторонеСегодня нет ни одного, кто нравился бы мне.
А между тем я был на войне: сестрица, посмотри!Ты видишь, что за шинель на мне? Вот тоже и внутри:На месте печени — подпалина, на легком — дыра в пятак…Добро бы это еще за Сталина, а то ведь за просто так.
Сестрица, бля, девица, бля, водицы, бля, налейОтставленному рыцарю царицы, бля, полей,Который бился браво,Но испустил бы духЕдинственно за правоНе выбирать из двух.
2001 год
6. Эпилог
Тут больше жить нельзя. По крайней мере векСухой земле не видеть всхода.На выжженную гладь крошится мелкий снег,И воздух сладок, как свобода.Что делать! Я люблю усталость эту, тишь,Послевоенный отдых Бога.Мы перешли рубеж — когда, не уследишь:Всего случилось слишком много.Превышен всяк предел скорбей, утрат, обид,Победы лик обезображен,Война окончена, ее исток забыт,Ее итог уже неважен,Погибшие в раю, зачинщики в аду,Удел живых — пустое место…Но не зови меня брататься: не пойду.Ты все же из другого теста.
Ночь, дом без адреса, тринадцать на часах,Среди миров звенят стаканы:За пиршественный стол на общих небесахСошлись враждующие станы.Казалось бы, теперь, в собрании теней,Когда мы оба очутилисьВ подполье, на полях, в чистилище — верней,В одном из тысячи чистилищ,Казалось бы, теперь, в стране таких могил,Такой переболевшей боли,Перегоревших слез — и мы с тобой могли бПожать друг другу руки, что ли.Но не зови меня брататься, визави,Не нам пожатьем пачкать руки.Казалось бы, теперь, когда у нас в кровиБезверия, стыда и скукиНе меньше, чем допрежь — надежды и вины,И больше, чем гемоглобина,Казалось бы, теперь, когда мы все равны,—Мне все еще не все едино.
Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал,Я ока требую за око.Я все еще люблю булатный мой кинжал,Наследье бранного Востока.Когда прощенье всем, подряд, наперечет,До распоследнего солдата,—Ты все-таки не я, хотя и я не тот,Каким ты знал меня когда-то.
Гарь, ночь без времени, ущербная луна,Среди миров гремит посуда,А я стою один, и ненависть однаЕще жива во мне покуда.В тоске безумия, в бессилье немоты,В круженье морока и бреда —Ты все еще не я, я все еще не ты.И в этом вся моя победа.
1998 год
«Он обязательно придет…»
Он обязательно придет,Какой-нибудь другой,Самовлюбленный идиот,Восторженный изгой,Из всех богоугодных делПригодный лишь к письму,—И будет дальше, за предел,Тянуть мою тесьму.
Ему напутствий не даю,Беды не отведу —С чего б ему торчать в раю,Коль я торчал в аду?Какой ни дай ему советО смысле бытия —Он все равно ответит «нет»,Но сделает, как я.
Не может быть, чтоб ремеслоОсталось без осла,Который, всем чертям назло,Рожден для ремесла.И он придет, и этот крестПотащит на спине,Пока ему не надоест,Как надоело мне.
2001 год
Пэон четвертый
О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, — но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И — вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, — в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.
Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней — дочеловеческий. Восторженная дрожь: черно-серебряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними — тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края — и гроздья гроз, и в них — текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.
Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, — смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один — и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.
Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет — еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.
Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, — туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час неровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.
Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!» Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.
2001 год
V
Девочка с письмом
Вот толстая девочка с толстым письмомПроходит вдоль пляжа с изрытым песком,Вдоль моря, штормящего пятые сутки,И мыса, что тонет в тумане морском.Все как-то тревожно, не так, как вчера,Уже москвичам собираться пора,Сентябрь на носу, и штормит, и впервыеИз бухты боятся уйти катера.
Хоть солнце, но ветер. Во всем этом естьКакая-то новая, внятная весть.Письмо набухает тревогой и счастьем:Еще не открыто, и страшно прочесть.
Под ветром акации сходят с ума:Они понимают, что скоро зима,А это начало иного отсчета(Что, в сущности, ясно уже из письма).Я был тут уместен, покуда в разгарСезона я впитывал крымский загарИ каждую ночь уплывал в Адалары,А каждое утро ходил на базар.Но нынче, когда наконец началось,Сложи свою сумку и куртку набрось:Курортный сезон проживается вместе,А время штормов проживается врозь.Летают обрывки вчерашних торжеств,Скрипит под порывами ржавая жесть,Отводит глаза продавец на базаре,И городу странно, что я еще здесь.А я и не здесь, но помедлить люблюВ кафе перед порцией «Гордона блю»,У моря, которое нынче пустынно —И даже нельзя помахать кораблю.
Мне нравится, в общем, что здесь сведеныТри главные ноты — точнее, струны,На коих играл я, пока моей лиреВнимали читатели нашей страны.Во-первых — приморского города тишь,В котором остались по осени лишьЛюбители странной поры межсезонья —Пустеющих пляжей, ржавеющих крыш;Затем — я любил межсезонье само,В котором, как пел Сальватор Адамо(А может, не пел, но годится для рифмы)Так много тревоги. И в-третьих — письмо.
Как Лотман учил нас — а он ли не знал?—Письмо — медиатор, тревожный сигнал,Канал меж мирами, внушающий трепет(Особенно тем, кто письма не читал).Там может быть вызов, а может — тоскаДалекого друга, мальчишки, щенка,Но все-таки главное — это началоЧего-то, чего я не знаю пока.
Все резко, и в блеске электродугиОбрезками лески, железки, фольгиДробятся лучи на неистовой зыби(Достань из конверта, прочти и сожги).А главное, ветер. На этом ветруСлезятся глаза, и бежит по дворуВоронка окурков и листьев платана(Все брось, приезжай, а не то я умру)
Иди же вдоль пляжа не знаю куда,Пока потерявшая разум водаГорою вздымается рядом с тобоюИ рушится, не оставляя следа;Покуда под ветром скрипят фонари,Покуда по рюмочным пьют рыбари,Пока никому ничего не понятно,И это мне нравится, черт побери!
2002 год
