Борис Корнилов - Избранное

1932–1933

Тезисы романа. — Впервые: «Смена», 1932, 7 ноября, под заглавием «Наше поколение». Чумандрин Михаил Федорович — прозаик, один из руководителей Ленинградской Ассоциации пролетарских писателей (ЛАПП); Виньон (Вийон) Франсуа — французский поэт XV века.

Агент уголовного розыска

Полуночь — мелькнувшая брóсово, —и на постовые свисткиявляется песня Утесова —дыхание горькой тоски.

И, выровнена мандолиноюи россыпью звездной пыля,уходит дорогою длинноютебе параллельно, земля.

Себя возомнив уркаганами,скупой проклиная уют,ребята играют наганамии водку из горлышка пьют.

Чего им?Любовь?Далеко ты…Им девочки больше сродни.В сияющие коверкотыодетые, бродят они.

С гитарой, за плечи заброшенной,притопывая: — Гоп-ля! —и галстука с красной горошинойтугая на горле петля.

К любви не надобно навыка —подруги весомы, как пни:беретик, надвинутый на ухо,и платье до самой ступни.

И каждый подругу за талиюна попеченье свое…Несет от него вежеталью,духами «Кармен» — от нее.

Поет он:   — Погибну повесой,не выдержу гордой души,и полночью этой белесойуходят меня лягаши…

Поет она румбу матросскую,шумит кружевное белье,и пламенною папироскоюуказаны губы ее.

Покачиваются слегка они,ногой попирая гранит,от линии Первойдо Гаваниодесская песня гремит.

И скоро все песенки спеты —из ножен выходят клинки,на левые руки кастеты,а в правых горят черенки.

И водка вонючею гущейдойдети ударит в мозги,и драка для удали пущей,и гроб…И не видно ни зги.

Видать по удару артиста —рука его грянет жестка,тоска милицейского свиста,как матери старой тоска.

А парень лежит и не дышит,уже не потеет стекло,висок его розовым вышит,и розовое потекло.

Луна удаляется белым,большим биллиардным шаром —и скоро за скрюченным теломтелегу везет першерон.

Дрожит он атласною кожей,сырою ноздрею трубя,пока покрывают рогожейна грязной телеге тебя.

Конь ухом распоротым водит,но все ж ты не страшен ему —ты слесарем был на заводе,навеки ушедший во тьму.

И я задыхаюсь,доколемне сумрак могильный зловещ.Опишут тебя в протоколе,как больше не нужную вещь.

Покуда тебя до мертвецкойтрясут по рябой мостовой —уходит походкою вескойубийца растрепанный твой.

Он быстро уходит,подругакачается возле, темна,и руку тяжелую тугоему вытирает она.

Тускнеет багровая кожа,и, дальше шагая в тоску,она осторожно:   — Сережа,зачем ты его по виску?

— Подумаешь… —Тонкий и дикий,раскуривает, потомглядит, улыбаясь:

— Не хныкай…Поспорили…К черту…Идем…

— Так что же теперь?— Посоветуй… —Перчаткой в кармане звеня,поэмы случившейся этойуходит герой от меня.

Но нет,он опознан и пойман,в его я участен судьбе,и полная словом обойматоскует, Сергей, по тебе.

По следу,по пеплу окурка,по лестнице грозной, крутой,туда,где скрывается урка —убийца,Сергей Золотой.

На лестнице —и кухонною гарью,кислятиной отборнейшею сплошь,не то чтоб кошкой,а какой-то тварью,которой и названья не найдешь.

И эта тварь запуталась в перилах,издохла, гадина,и тухнет вся —и потолок в прыщах, нарывах, рылахнад нею тоже тронулся, вися.

И стены все в зеленоватой пене,они текут, качаясь и дрожа —беги… беги…Осиливай ступени,взбираясь до шестого этажа,

беги по черной лестнице и сальной,покуда, хитрый и громадный враг,тебя не схватит сразу полумракиз логова квартиры коммунальной.

Она хрипит.Я в эту яму ринусь,я выйду победителем, и я…вхожу.Раздутый до отказа примусменя встречает запахом гнилья.

Его дыханье синее, сгорая,шипящее и злое без конца,твою рубашку освещает, Рая,не освещая твоего лица.

И вот к тебе я подхожу вплотную,но только ты не чувствуешь меня —я слышу песенку твою блатную,согретую дыханием огня…

— Я была такая резвая:гром, огонь во всей семье.На ходу подметки срезывая,я гуляла по земле.

И не думала я уж никак,что за так, не за рубли,полюблю я домушника,полюблю по любви.

Виноватые мы сами,что любовь — острый нож.Жду тебя со слезами —ты домой не идешь.

Посветало на востоке.Все не сплю я, любя,может быть, на гоп-стокеуже угробили тебя…

Так поет она, как говорили раньше,грустный, продолжительный напев,а кругом — я сообщу вам — рвань же,грязь идет на нас, рассвирепев.

Кислых тряпок мокнущие глыбыв ряд расположились на воде,лопается крошево из рыбыи клокочет на сковороде.

Вот оно готово.В клочьях пенына воду, на тряпок островасо сковороды глядит степенноострая рыбешки голова.

Гаснет примус, нудно изрыгаядымные свои остатки зла,и Раиса — черная, другая —сковороду с кухни унесла.

Комната Раисы.Не уверен,стоит ли описывать ее.В жакте весь метраж ее измерен —комната — не комната… жилье.

Два окна.Две занавески грязныхиз дешевенького полотна,веером киноактеров разныхпотная украшена стена.Чайник на столе слезится жирно,зеркало, тахта, кровать и ширма.

Инвентарь тоски, унылой скуки —на тахте, мучительно сопя,спит Сергей, в карманы сунув руки,ноги подбирая под себя.

И во сне ему темно и тесно;отливая заревом одним,облаков рассыпчатое тестопроплывает, шлепая, над ним.

Просыпается.Глядит, не веря:— Где я? Что я?— Выспался?— Угу! —Он шагает, весь похож на зверя.Комната — как раз в его шагу.

Зеркало косило.Вместо носачто-то непонятное росло.Физия раздута, как назло,не похожа ни на что, раскоса.

— Фу-ты, дьявол!..— Что с тобой, Сережа?— Погляди, Раиса,серая какая рожа,с похмелюги, что ли, такова?Дай опохмелиться…— И не думай…— Ну!..

И с перекошенной губой,вялый, полусонный и угрюмый,заполняя комнату собой,он, тяжел,показывает норов,шаркает подошвою босой…— Слушайся давай без разговоров.— Ты и так, Сергей, еще бусой.

— Не твое собачье дело, шмара, —Злом набухла жилка у виска,а в затылке от полуугараходит безысходная тоска.

А часы подмигивают хитро —дескать, разморило молодца…Он сидит — и перед ним пол-литра,мертвенное тело огурца,и находятся в пол-литре в этомзабытье, и песня, и огонь…

Я когда-то тоже пел фальцетом,вышибая пробку о ладонь.И, на все в досаде и обиде,в чашку зелено вино лия,бушевала в полупьяном видемолодость несмелая моя.— Мол, не буду в этой жизни бабой… —Поощряли старшие:   — Хвалю,только ты еще чего-то слабыйи порядком буен во хмелю…

— Все равно умрешь,так пей, миляга,даже выпивают и клопы…— Всяко возлияние есть влага, —возвещали, выпивши, попы.

Но проходят годы —мы стареем,пьем, как подобает, в месяц раз,и, пожалуй, пьяным иереямстыдно до волнения за нас.

Не мерцанье сабель,не цокот и гром эскадронов,детству милая песня,веселое уничтоженье врага…Нет, война — это, оперы сей не затронув,полустанок, заброшенный к дьяволу на рога.

Не «ура», поднимаемоеатакующей конною лавой,а солдатская песня про журу,про журавля.Станционный козел,украшаемый костью трухлявой,молча слушает песню,покрытую вечною славой,удивляется ей, золотой бородой шевеля.

Так война повернулась к Сергею.

Он видел,от печального однообразья устав,как худой машинист —обгорелый, измазанный идол —без гудков уводилв осторожную полночь состав.

Полночь бьет пулеметами,тараторит смертельною сплетней, —безразличны Сергею идущие боком бои,он отбился в дороге от матери —десятилетний,он таращит на шпалыглаза молодые свои.

Ходят мимо солдаты,тоскующие о женах,стынет здание станции,обреченное штабом на слом,с юга ветер доноситдыхание трав, зараженныхтрупным ядом,предсмертной испариной,злом.

Вот на юге трава…В ней бы скрылся такой человечек,как Сергей,до макушки,до золота пыльных волос…Он бы лег,он бы слушалколыбельную песенку речек,чтобы легче дышалось ему,чтобы крепче спалось.

Ночью жгут у перрона костры:варят кашу и сушат онучи…И Сергей подползает на огонек с ночевой.— Ты откуда, парнишка? —Корявые руки вонючи,но зато уж и ласковы…— Дяденька…— Ну, ничего…

А под утро,когда, утомленные боем,спят, завернутые в шинели,и видят приятные сны,и особенно пахнет веснойи травой зверобоем,и смолистою, чуть подогретою, шишкой сосны, —вдруг ударили с левого фланга…

Вибрируя: п-иу…у… —сухо щелкая в камень,пролетая, впиваясь в зарю…

Это пуля. Спасайся!

Сергей уползает в крапиву,слышит:   — Сволочи, к пулеметам…Андрюшка, тебе говорю…

Над Сергеем склоняется парень —большой, одноглазый,в ухе часики вместо серьги,и на шее мерцанье монист…— А ну, поскорей вылазий!..Обратите внимание ваше:какой небольшой коммунист…

Так Сергей попадает к махновцам.

Тут уж начинается буча —гром, дым, пыль, война,и мохнатое знамя предводительствует, как туча,и распластана грива запаленного скакуна.

Одноглазый бандит покровительствует Сергею,то напоит его самогоном до белых чертейи тоскует спьяна:— Я тебя и люблю и радею,потому обожаю еще не созревших детей.Я и сам молодой был, красивый…но глаз, понимаешь ли, вытек —потому меня шашкойкоммунисты ударили раз…

И целует Сергея разбойник и сифилитик,уважаемый бандойза сифилис и за глаз.

У него был запой —он трепался, бунтуя, по селам,и, похожий на бред, на страшилище-нетопыря,он расстреливал пленных,В ажиотаже веселомпулю в пулю сажая,во всё матеря.

Липкой грязью зашлепанный,словно коростой,разводя на затылок квадратные плечи свои,он размахивал жесткою плетьючетыреххвостой,и свистели четыре хвоста,как четыре змеи.

С неба падали звезды,гармоника тяжко вопила —то в обнимку, в дыму разбредаясь по степи рябой,сотоварищи пьют самогони багровое пиво,одноглазого чествуя песней, тоской и пальбой.

А когда окружили ту бандуБуденновские отряды —одноглазый попался, как мальчик,как кура во щи,говорил по слогам:— Да чего ж вам, товарищи, рады.То-ва-ри-щи…

Он божился и клялся:— Будь я гадом и будь я заразой… —Он вертелся в предсмертии колесом на оси,но во имя победыналево идет одноглазый —и вороной душа егоулетает на небеси.

«Черная рубашка, дыра на пупé.Ящик под вагоном — прекрасное купе.Что же мине надо?Что же тибе надо?Что же нам обоим с тобой — шантрапе?Паровозы ходют с Москвы на Одессу,а с Одессы ходу опять на Москву…И тоска на сердце — ну ее к бесутакую тоску!

Машинисты пару поддают, шуруя,паровозы ходют, прямо как стрела,мне тоска такая —скоро вот умру я,так зачем же мама мине родила?»

Ребята поют не в голос,хрипя выходит из горлашатающаяся песняв зеленую, сочную тьму…Война их несла в ладонях,война их мяла и терла,война их учила злобе, как разуму и уму.

Тачанок припадочных грохот,и жар полуденный адов,и дышащий смрадно ладанв руках жестяных попов,но войны уходят в землюосколками снарядов,обрывками сухожилий,остатками черепов.

Сергей поет, вспоминая,как задом падали кониперед клубами жирной и плодоносной земли.

Сергей поет.Его слушает публика, на перронеи паровоз, идущий с Москвы на конец земли.

Когда подают копейку…— Чего так распелся, на, мол… —Сергей копейку за щеку — она ему дорога.Порою интересуются:— А ты сегодня шамал?— Я? Не… не шамал… —Выслушивают:   — Ага!

Уходят степенно и важно,пышны, велики, спокойны,их ожидает ужин,дети, жена, постель;они уходят в землю,как все уходит,как войны —осколками снарядов,осколками костей.

А я пойду погуляю — меня окружает усталостьхандрой и табачным дымом,а трубка моя пуста,мне в этой жизни мало чего написать осталось,написано строк четыреста —еще не хватает ста.

Пойду через Марсово поледо темного Летнего садас распахнутою душой…Подумаю, как Сергею доехать до Ленинграда —он очень хороший город:вечерний, весенний, большой.

Распахнуты кассы Народного дома.В окошках кассирши сидят деревянно.

В саду по американским горкамсмешных вагонеток летят караваны.

Визжат кокетливые девицы,взмывая к небу,срываясь на дно.

Кривое зеркало портит лица —удовольствие одно.

Молодые люди гуляют с дамами,интересуются ими, и всё…

Отполированное задами,мерцает веселое колесо.

Скрипят несмазанные качели.Приятна беспроигрышная лотерея.

Идите в кассу,покупайте билеты,как можно скорее, как можно скорее!

Вот так, захлебываясь, на афишеполуметровые буквы кричат,с фанеры срываясь все выше и выше,и всюду, и в уши, и в уличный чад.

Тогда на качели,на серые скалы,скорее в охапку хватая народ,трамваи бегут из Невской заставы,и с Выборгской,и от Московских ворот.

И ты, потрясенный, вспотевший, зажатый,напрасно взываешь, хрипя и визжа:— Остановите, вагоновожатый,вагоновожатый,вагоновожа…

Вагон пролетает багровый, крылатый,но возле Народного дома…   — Пожа…

Любитель забав,выходи и не медли,измятый, застывший, лиловый с лица,как будто его смертоносные петлидавили — не додавив до конца.

Спеша покупали билеты. У входасверкали вертушки, впуская народ:— Татьяна, скорее…— Какая погода!— Маруся, гляди — иностранец…— Урод!..

И все благодушны. Из-за погодыидут преимущественно счетоводы —одетые в пары, степенно и пышноспускаются в сад, как восходят на трон,желая, чтоб все основательно вышло,влекут тридцатипятилетних матрон.

Влетают с гитарами рослые парни —нос по ветру…желтые зенки сыча —скорее туда, где шатаются парамибелесые швейницы, враз хохоча…

Девчонки идут с Петроградской и с Охты,тяжелыми стаями, душно дыша, —косынки и майки,костюмы и кофты —любая из них до чего ж хороша!

Отдайте мне молодость, ловкую, злую,взамен за квартиру, за мебель, ковры,чтоб снова с любимой напропалуюсрываться с американской горы,прыжками, скольжением по льду,бросками…Всей кровью приказывая:— Скорей! —И воздух глотать голубыми кусками,чуть-чуть пересоленный воздух морей.

В тот вечер цвели невозможно каштаны —их пышные свечи стояли, горяраспухшим огнем лепестков, —и нежданнона десять минут полыхнула заряи ухнула в черную воду.Раиса(наверное, помните —   в первой главе, —подруга Сергея)глядела, как высохвечерний туман в раскаленной траве.Потом побежал от Балтийского моря,второйна зеленые лезвияналег и согнул их, бунтуя и споря,бесцветную кровь из ранений лия.

Он полз, седоватый, огромной лисою,пыхтя, расстилая хвосты и усы, —скамейки уже покрывались пыльцоюхолодной и густо упавшей росы.

Раиса постлала газетку и селанапротив Народного дома, как разза изгородью грохотало, свистело,гремел барабани гудел контрабас,какая-то дудка задумчиво выла…

И вспомнила Рая, что в этом садуона повстречала Сергея.То былов такое же время,но в прошлом году.

А шла она с Катей, с фабричной подругой,и яблони так же стояли в пуху,и дудка все так же гудела под ругань,под хохот, под песенки, под чепуху.

Сидели на пыльной скамейке.Все вышедеревья растут —лиловеют,скрипят…И к полночи он из-за дерева вышел —рубашка-апаши гитара до пят.— Позвольте присесть, —на ходу золотуюрванул загудевшую гневно струнуи песню запел, что «люблю молодую,такую хорошую,только одну».

Послушали песню…Влюбляясь, хихикая,стирая румяна и пыль со щеки.А в песне — зима и метелица дикая,тоску и разлуку поют ямщики.Пожалуй, любовь начинается с песен.Мы — жирные птицы — поем по ночам…Раиса подумала:«Он интересен», —и дрожь по ее пробежала плечам.

Так приходит любовь —не черемухи шелест,не чешуйчатая совратительница-змея,а тоскаи грудных набухание желез,под кроватью комок из ночного белья.Нет, любовь тяжела,и амур со стрелою не выход —я видал много разных любовей,а в общем, одна —жестким пухом покрыта,стрекозиные глазки навыкат,вот не знаю — копыта ли, ноги ль?Душна и потна.Но прекрасна такая —без беседок и без усадеб,человеческая, живая,в поту и в крови,наше время пришло,и пора ликвидировать садик —сей единственный,универсальныйплацдарм для любви.Говорите об этом своимзолотистым любимым:садик — пусть даже райский —еще не расчет.И любовь переходит в жилье,пахнет дымом,скоро дети пойдут,молоко голубое течет.

Шел вторую неделюи радовал месяц медовый,но Раисе покоя одно не дает,почему у Сергея монеты и времени вдоволь,водку пьет,не работает,песни поет.Только знает трепаться,гудеть по бульварам гитарой,от вопросов легко отмахнуться,шагая во тьму:— Что мне ваши заводы!Я в пивную хочу —я не старый…Что я — дыму не видел?Я, может, родился в дыму…

Две недели проходят,и третья уже на исходе,нет Сергея — пропал,не ложится Раиса в постель…Он приходит с товарищами,все ребята одеты по моде:— Ну, хозяйка моя,принимай поживее гостей…

Обращаясь к парням:Их, таких — у меня — незамужних,сами знаете сколько… —И гости грохочут: — Ха-ха… —Пьют коньяк,и бушует Сергей:— Я — домушник.Ну, так что же!Профессия не плоха…

Организована у Раисыконспиративная хаза.Золотой в ней хозяин:— Малина хорошая… во! —Он кричит на Раису:— Ты дура,ты бикса,зараза…—Он споил управдома…Не боится теперь ничего.

Год проходит, гремя,Рая глохнет от этого грома,всё в дыму —этот вечер в дыму —   голубой и сырой…Так она вспоминаетна скамейке, что против Нардома,год уходит налево,теперь наступает второй.

Вас когда-нибудь убаюкивали,мурлыкая?Песня маленькая,а забота у ней великая,на звериных лапках песенка,с рожками,с угла на угол ходит вязаными дорожками.И тепло мне с ней, и забавно до ужаса,а на улице звезды каменные кружатся,петухи стоят,клювы вытянуты,пальцы скрючены,в глаз клевать   с малолетства они научены.И луна щучьим глазом плывет замороженным,елка мелко дрожитот холода телом скореженным,и замечется в небе, как молния,птица черная, птица дикая…Только мне хорошо и уютно,песня трется о щеку, мурлыкая.

Это в детстве.Но даже и после,когда на постели —то испорчен пружинный матрас,то бессонница —полночь глуха…Вдруг захочется, чтобы, баюкая, пелипро пыхтящее дерево,про огромного петуха.Станет полночь тепла —одиночества нет и в помине,песня лапкою трогает старую щеку твою,вспомнишь детство смешное,уснешь где-нибудь на «амине»,на каком-нибудь «баюшки, баю, баю».

Так и Рае хотелось,чтобы пышные плавали ели,чтобы снег полыхал,чтобы звезды текли над зимой…Чтобы ей, задыхаясь, унылую песенку спелиили, все забывая, запеть и заплакать самой.

Но довольно мечтаний.Осталось полчаса до трамвая:разбегутся по паркам,светя фонарями во лбу, —вон они пролетают,качаясь и завывая,развозя из Народного домагустую толпу.

Только-только хотела привстать.Кто-то под руку…— Бросьте!..— Я, гражданка, по делу…— Какие быть могут дела!.. —Рая смотрит.   Глаза помутнели от злости:это в прошлом годуона неученой была.

— Потоскуемте вместе?— Какая от этого радость?— Радость, прямо скажу, не ахти какова,а тоска,может, будет немного покрепче на градус,вот и все преимущество…— Мало…— А хватит пока.Разрешите, я вас провожу!Потолкуем о звездах,о Васильевском острове,можно о бирже труда,вы понюхайте только,какой изумительный воздух…Вам куда?Неужели?Представьте, мне тоже туда…Это — Зоологический сад,тут живут обезьяны и тигры,попугаи, медведи   и разного много добра.Вы играете в игры?Какие вы любите игры?Не играете?Ну?Неужели?Напрасно.Пора.Игры нам развивают живот,наши руки и мускулы тела!.. —Он попрыгивал, радуясь и хохоча…Рая тоже смеялась,потом потихоньку запела,головою касаясь такого большого плеча.— Приходите на стадион. Не придете?— Приду…— Непременно.Я за вами зайду.Как ваш адрес?— Ко мне? Не сейчас…Мама очень больна.Вообще у меня перемена:мы меняем квартиру —На Выборгской будет у нас…

— Хорошо, хорошо.Приходите, спросите Крылова,вам покажут.Глядите, хорошая наша река…Ну, придете?— Приду, обязательно…— Честное слово?..— Обязательно…— Ну, приходите. Пока.

Мутный вечер встал к окну спиною,как бы унижая и дразня,где-то в коридоре за стеноюпримуса послышалась возня.Что там жарят?Рыбу в постном масле?Вот пришло житьишко карасю…Господи…Скорее бы погасли…Нет — не гаснут, а шипят вовсю.

Прогремит по улице подкова.Проревет петух, по горло пьян, —может, почитать чего такого,завалиться с книгой на диван?

Нет. Темно. Вчера за неуплатупо квартире выключили свет,а окно похоже на заплатунаших темных, безысходных бед.

Эта жизньбольшой и мелкой — всякойгадости и горести полна…Стол стоит дубовой раскорякой,мухами засижена стена.

Водки выпить!Надоела водка —вот какая вышла ерунда:к этим градусам привыкла глотка —думает, что кислая вода.

Да, тоска Сергея чуть не съела —целый день валяется один:после мокрого по драке делаон выдерживает карантин.

Хоть бы Рая шла скорее, что ли,поглядеть противно —как тюлень, —поясницу отлежал до боли,а переворачиваться лень.Вот и Рая…— Ты куда пропала? —Прорастающие рвет усы…— У меня делов с тобой немало:покупала к водке колбасы…— Черт. И к парикмахеру не выйдешь,— Выведут.— Покаркай у меня…— Я не каркаю, а вот увидишь…— Замолчи. Дай прикурить огня…

Приподнялся.— Поскорей давай,чтоб одна-другая здесь нога…

В это время дверь — с крючка…— Лягавый! —Поздно.Тут секунда дорога.

Он шагает словно из тумана,дуло вороненое горит,с поводка спускает добермана:— Здравствуйте, ребята, — говорит.

Доберман — красавец.Жар подпалин.Кровь летит под кожей, горяча,Прямо на Сергея.Тот повален.Доберман стоит над ним, рыча.

Вот и все.Никто из них ни слова.

Хорошо закончился улов.Но Раиса в агенте Крыловаузнает, бросается:— Крылов!

— Здравствуйте!Простите, что при мужея ворвался, —произносит он. —Я вас помню, помню.Почему жене пришли ко мне на стадион?Ну, договоримся по дороге —вы со мной пойдете. Поскорей…

Входят понятые.Только ногивидит злые, тяжкие Сергей.Вывели.И дуло за спиною.Ночь кругом туманна и бела.Он клокочет трудно, со слюною:— Продала? За сколько продала?

Яхта шла молодая, косая,серебристая вся от света, —гнутым парусом срезаятонкий слой голубого ветра.

В ноздри дунул соленый запах —пахло островом, морем, Лахтой…На беспалых и длинных лапахшли шестерки вровень с яхтой.

Не хватало весел и лодок —с вышек прыгали прямо в воду,и под ними качался остров,весь сведенный от напряженья —вглубь копьем уходили острымна четыре почти сажени.

Молодые, далекие дали,плоть воды и земли живая,где-то девушки хохотали,рыбьей стайкою проплывая.

Солнце пышет веселым жаром,покрывая плечи загаром,похваляясь плеч желтизною(то ли будет через неделю),я почувствую, что весноюгода на три помолодею,что еще не сечется волос,что, плечом прорываясь в заводь,грохочу, заявляю в голос:— Я умею и петь и плавать! —Но пора…Холодной спрыснут пенойв молодом лирическом бреду —я от лирики второстепеннойк повести суровой перейду.

Время истекает дорогое,утро наклоняется к плечу,так сказать, пора, перо, покоя…Говоря попроще: спать хочу.Чем вас огорошить острым, новым?Вот Раиса,но она не та —скоро месяц, как она с Крыловымплаваньем и ветром занята.

Вышла из купальни —вся дрожала,на руках пупырышки горят…— Я вас провожу домой…— Пожалуй… —Ивы по дороге встали в ряд.

Шли — молчали.Темнота все туже,и, уже прощаясь у ворот:— Вы о ком скучаете? О муже?— Я? Не знаю…— Ничего, пройдет.Ведь домзак еще не мыловарня,Он, поди, теперь не дует в ус —хорошо возьмут в работу парня,будет парень, как окончил вуз…Как у вас на фабрике?..— Все то же…— Хорошо. Теперь идите спать.Вы сейчас как будто помоложе…Ну, шагайте.Завтра ровно в пять…

Он ушел:еще тошнее стало,кожа вся скукожилась у рта.

И в квартире вдруг у двери встала:комната ее не заперта,но вошла.

Навстречу встал с дивана…— Ой, Сергей!.. —Черён и нехорош,он вытаскивает из карманабелый нож,удобный, финский нож.

Он ее встречает тихими словами,ночь в окно ударила, светла:— Или не житухатебе была с нами,или не хватало барахла?..

Два дыханья молодых и душных,бьется песня где-то вдалеке.Милую махновец и домушниквидит.Браунинг в ее руке…

К этому финалу приготовясь,я свою заканчиваю повесть.Перед, вами, дорогой, во многомя, читатель, чувствую вину…Шел я по проторенным дорогам,песенку насвистывал одну,злоупотребляя диалогом.

И не свел сюжетных линий,чуя их, как вожжи в кулаке,но зато я рад,что видел синийбраунинг у девушки в руке,что герои пели и купались,пылью покрывали кожу щек,что уже нажал, не дрогнув, палецневспотевший, спусковой крючок.

1933